— Да ладно, — сглотнул жадную слюну Изан, — только давай дальше не пойдём, а то далеко мы…

— Вот уж трусишка, и как только в армию взяли? — хохотнул старший, — что, думаешь, барон додумается? Да утомился человек в дороге — и сморило, что такого? А докладываться нас никто не просит. Ферн в палатке до утра — а то завтра опять всю дорогу прокашляет из-за того, что третьего дня куртку на этого красавчика расходовал. Скажешь ты? Нет. И я — нет. А он по-нашему ни бельмеса — уж сколько мы его расспрашивали — авось бы вспомнил хоть пару слов. Он и так не ахти, какой здоровяк. А что слабый с утра… ну, так дадим ему потом кусок мяса — немножко силы подправить.

С этими словами он рывком задрал связанные за спиной руки парня, так что тот, охнув, согнулся, а воин дёрнул вниз его холщёвые порты — изорванные и грязные — и начал.

Боль разорвала тело пополам, ударив от низа позвоночника по всем внутренностям, подкатив к гортани — и Тарден закричал, хотя голос был давно и безвозвратно сорван.

— Рот ему заткни, — засуетился рядом Изан, — услышат!

— Сам заткнись, — рыкнул Нор, удерживая железными пальцами рванувшегося из последних сил пленника за бёдра.

Но тот как-то удивительно быстро затих.

Утро началось для барона Киана с головной боли, что было странно, так как, в кои-то веки, он прекрасно выспался. Ну, по крайней мере, заснул в тишине, без обязательного концерта за пологом палатки.

Воины шустро жевали хлеб, даже кавалерист, надсадно кашлявший последние дни, выглядел получше. Гонец и пленник безжизненными клочками лежали по разные стороны потухшего костра.

— А этот что? Уж не подох ли? — обеспокоенно поцокал языком Киан, и подошел, чтобы осмотреть пленного.

— Ослабел, наверно, — пожал плечами Нор, — вы ж его кормить-то не велели.

— Мы ему солонины вчера кусок дать хотели, — «покаялся» Изан, — да он отвернулся, будто дурно ему — и носом в траву. Так и лежит с тех пор.

Нехорошие подозрения закрались в душу Киану, и он подозрительно спросил:

— А до того вы его палками били, что ли?

Воины удивленно переглянулись. И их вид тоже совсем не понравился барону: под напускным равнодушием и покаянием в мелкой провинности маячило что-то очень, очень нехорошее.

Без дальнейших расспросов, он спустил с пленника штаны. На бледных бёдрах отчетливо проступали свежие синяки. Отвлекшийся от складыванья палатки Ферн, тихо ахнул, собираясь сейчас же вломить этим олухам за ослушание по первое число, но не успел.

Лэрд Киан прекрасно справился сам. Одного из воинов он пожаловал кулаком в нос, да так что кровь хлынула сразу из обеих ноздрей, второму совершенно бесчестно отвесил носком сапога в пах. Тот захрипел и покатился по земле. При этом благородный лэрд не удосужился подождать, пока завтракавшие нарушители встанут с бревна, на котором они обосновались.

На Ферна легла ответственность за изустную часть разъяснительных работ. Общий смысл сводился к тому, что если пленный умрёт — то их двоих в разных позах будет сношать летающий ящер, и пускай попробуют от этого получить удовольствие.

Барон молча забрался в седло и поехал вперёд. Догнали его только через три четверти часа, хотя тот, вроде бы, не собирался бросать их и нестись с донесением в замок. А ещё через час вдалеке мелькнули красно-белые шпили пограничной заставы.

— Я тебя прекрасно вижу. Уходи, — Рона нарочно выбрала вершину именно этого холма, откуда был отлично виден и лагерь, и обособленное молчаливое становище под серым флагом. С одной стороны, ей было просто наплевать: можно или нельзя, и что случится, когда её обнаружат и когда Эйлас узнает. А ещё её снедало бесконечное чувство противоречия, которое, наконец, вырвалось наружу: мне нет дела, что вы все об этом думаете; эта земля ничья, и я буду сидеть там, где считаю нужным. И хоть перевешайтесь там все от счастья.

Лейральд, у которого и в мыслях не было скрываться, напротив, ускорил шаг. Она рассматривала его изподлобья, недобрыми серыми глазами, очень усталыми и не детскими. Подъём, наконец, закончился, и он намеренно остановился шагах в семи, чтобы ей не приходилось слишком уж задирать голову для разговора.

— Зря сидишь здесь одна, — по возможности миролюбиво, сообщил он, — мало ли, кто тебя увидит.

— Ну, вы увидели, — она оценивающе рассматривала его, как-то сразу перейдя на более уважительное обращение. Лейральд был высок, хорошо сложен и гибок, как лесные звери. Лицо его можно было бы назвать красивым: высокий лоб и скулы, хищный нос, очень тонкие, жестко очерченные губы. Впечатление портили только тёмные глаза, на бледной коже казавшиеся глубокими провалами — безрадостными и бесстрастными. А так же полное отсутствие каких бы то ни было эмоций. Иногда люди пугались, глядя ему в лицо. Однако юная лэсса даже не соблаговолила сменить тон, оставшийся откровенно наглым, — хоть вы, хоть ваш немертвый барон Ангерн, — сообщило это хрупкое создание.

— Услышит, — равнодушно сообщил Лейральд, уповая на одну из самых известных легенд об их Бессмертном командире, который, якобы, должен являться за спиной говорящего каждый раз, как кто-то неосторожно упомянет его имя.

— Так я ему ещё чего умного скажу, — девушка откровенно нарывалась.

Лейральд помедлил, потом приблизился и сел рядом.

— Скажи, ну вот зачем тебе это? Проблем что ли мало, или в Бессмертный полк думаешь вступить?

Это сошло бы за шутку; лэсса недоверчиво воззрилась на немертвого. Всё те же белые волосы, бесстрастные чёрные глаза, не дрогнувшие в усмешке тонкие губы.

— Да вот мы с ребятами из единорожного полка поспорили, — она, не отрываясь, следила за его лицом, сама сохраняя безмятежный, простодушный тон, — дескать, я пройдусь под ручку с этим самым бароном. Вот сижу — его жду, а тут вы, как назло — так некстати…

— Не сомневаюсь, что тебе хватило бы духу, — согласился Лейральд, — но очень сомневаюсь в том, что хоть один из воинов Королевской армии стал бы с тобой на это спорить.

— А я знаю, кто стал бы.

— Этот сотник — Ариверн?

— Не упоминайте при мне его имени, а то получите в глаз, — равнодушно сказала Рона.

Он замолчал, не зная, как ответить на очередное хамство, и зачем он выслушивает этот бред…

— Ну а вы, — спустя минуту благословенного молчания (в которую он просто любовался её смешной решительностью и совсем не девическим гневом) снова заговорила девушка; всё это время она не переставала его пристально рассматривать, — чем я вам помешала?

Лейральд всё-таки не удержался, и левая бровь медленно, но верно, поползла к переносице, бросив на лицо тень озадаченности. Дело в том, что он никак не мог уловить её логику.

— Что заставило тебя так подумать?

— Ну… — на её лице читалось странное удовлетворение, — вы лично трижды являетесь при моём приближении — чтобы шугнуть, как крысу от курятника. Что, нету других воинов в гарнизоне? Или вы отбываете наказание — и всё время в дозоре без перерывов на еду и сон? Или причина проще: всем остальным всё равно, что я здесь делаю, и только вам почему-то надо от меня избавиться? Вряд ли я кого-то смущаю: немертвые не чувствуют близости женщин. Про живых говорят «страдают патологической импотенцией». Так в чём же дело?

— Скажем так, мне просто не хотелось бы, чтоб некая любопытная особа столкнулась с последствиями своего любопытства.

— Что там за шум? — Рона отвлеклась, явно прослушав последнее заявление собеседника.

Лейральд поднялся. У ворот замка копошились люди, кони и, кажется, два единорога.

— Гонец вернулся, — сообщил он.

— О, правда? Мне надо торопиться! — засуетилась девушка, подзывая кобылу.

— Ну, наконец-то, — отозвался Лейральд, и слова эти, не относящиеся ни к её отъезду, ни к возвращению отряда конкретно, могли бы скрывать особо тонкую иронию, — торопись в замок, девочка.