Доктор Бек вздрогнул:

— А нельзя ли?..

— Да, доктор, можно! Должно! Необходимо! Я знаю, что вы хотите сказать. Я, возможно… нет, даже определенно обанкротился со своей целью в жизни. Но сейчас, в этой истории со Шмальфельдом, я уж ни за что не покривлю душой.

Мимо иллюминатора промелькнула фигура Фишеля, и через минуту старший помощник вошел в каюту.

— Ваши приказания выполнены, все в порядке! — доложил он.

— Благодарю, Фишель. — Потом, обратившись к геологу, Шюттенстрем сказал:

— Извините, доктор, но вы должны оставить нас одних.

Доктор Бек вышел.

Командир не знал, с чего начать разговор. Поэтому он взял сначала бутылку с виски и налил себе и Фишелю.

— Благодарю, господин капитан-лейтенант, — попытался отказаться старший помощник.

— Ну, Фишель, не валяйте дурака! Вы ведь уже пропустили немного еще до того, как появился этот призрак. В нашем положении мы можем позволить себе немножко для утешения. — Шюттенстрем принужденно засмеялся.

Фишель выпил, сделав недовольную мину.

— Вам хорошо смеяться, господин Шюттенстрем. Ну да ладно, может, ничего страшного и не случится и все обойдется благополучно. Возможно даже, что мы вскоре встретимся с нашими лодками и под их охраной дойдем до места. Вот только когда я подумаю о Бордо… — В складках его рта еще резче обозначились морщинки. — Торжественной встречи не будет… Повесят мне на шею, как раз на том месте, где у других болтается «рыцарский крест», узкий галстук. Им ведь нужно иметь виновника гибели «Нанкина».

Командир, ничего не ответив, молча рассматривал своего старшего помощника.

— В конце концов, что значит «виновник»? Сначала надо все расследовать, а потом доказать, чем я нарушил свой долг, господа судьи! Но меня не так-то легко взять. Партия скажет свое слово!

Последнюю фразу Фишель пролаял, сопровождая каждое слово стуком костяшек пальцев по столу.

Разыгрывая из себя простачка, Шюттенстрем наивно спросил:

— При чем здесь партия? Какое отношение она имеет к взлетевшей на воздух посудине?

— Очень прямое. Или вы полагаете, что я, старый член национал-социалистской партии, ничему не научился?

— Да нет, я просто думал, что… Если судно слишком перегружено взрывчаткой и в то же время не соблюдаются правила безопасности, то на этот счет существуют определенные законы. Или же в зависимости от номера членского билета они различны?

Фишель, волнуясь, даже не уловил насмешки в словах Шюттенстрема. Он серьезно воспринял его замечание:

— Да, закон не для всех одинаков! В конце концов, у нас наказуется не само преступление, а человек, как виновник преступления. Я всей своей службой, — Фишель, говоря это, все время бил себя в грудь, — доказал свое отношение к фюреру. Мой экипаж всегда был готов в любую минуту умереть за идеи нашей партии. Везде, где бы я ни служил, я был не только офицером, но и политиком. Моя служба — это образец служения народу и фюреру. Я всегда был примером для всех. Это они должны будут учесть!

— А вы еще не имели счастья убедиться, учитывают ли это наши канцелярские крысы?

— Вы еще увидите, господин Шюттенстрем! Конечно, вы не можете всего этого понять. В конце концов, национал-социализм не сделал вас великим. Но мне-то все хорошо известно, и я абсолютно уверен в этом!

Фишель, кажется, очень увлекся.

— Я уверен, — напыщенно продолжал он, — что дух фюрера укрепился и в нашей юстиции. Военные судьи уже освободились от старых, отживших представлений и принципов. Если «Нанкин» и был перегружен, значит, на то была воля фюрера. Ну, а что он может сделать против диверсий негодяев и преступников вроде вашего «зайца»? Нет, все его приказы имеют глубокий смысл и, в конце концов, приводят к успеху. При условии, если мы, солдаты, выполняем их точно. Только в одном я должен, пожалуй, упрекнуть себя: я, как воспитатель, недостаточно последовательно выполнял свой долг. Нельзя допускать ни малейшего послабления, ибо это начало конца. — Фишель вытер платком лицо. — Но в этом вопросе вы, господин Шюттенстрем, не можете или просто не хотите придерживаться моей точки зрения. Это я замечал уже несколько раз. Взять хотя бы ваше отношение к поведению Кунерта. Но я хочу сказать только одно: до тех пор, пока я нахожусь здесь, на «Хорнсрифе», я буду исполнять свой долг и ни на минуту не прекращу борьбы с недисциплинированностью и небрежностью. Со всей политической ответственностью я буду бороться за воспитание команды в духе идей нашей партии.

До Шюттенстрема дошел наконец смысл всех речей Фишеля. Пространные тирады незадачливого командира «Нанкина» он выслушал с удивительным спокойствием. Фишель не мог так быстро опьянеть от двух бокалов! Страх, жалкий страх за свою карьеру обуял его! Вот где собака зарыта!

Командир «Хорнсрифа» стукнул кулаком по столу, так что бокалы, стоящие на нем, зазвенели:

— Довольно, господин Фишель! Как вы смеете разговаривать таким тоном со старым капитаном, всю свою жизнь водившим немецкие суда?

— Я попросил бы не ставить мне в упрек, что я, как старый член партии, не могу не исполнять свой долг.

Шюттенстрем вскочил. Необычное для него состояние крайней возбужденности охватило его. Он ухватился руками за спинку кресла и, наклонившись всем телом вперед, прорычал прямо в лицо Фишелю:

— Ах, член партии! Член партии! Оставьте меня в покое с вашей принадлежностью к партии! Меня абсолютно не интересует, какой порядковый номер вашего билета. Меня волнует лишь ваша совесть! Причем я не различаю совести политики и совести моряка, личной или служебной совести. Для меня человек должен иметь только одну совесть! И я спрашиваю, есть ли она у вас?..

Фишель ловил ртом воздух.

— Господин капитан-лейтенант! — До сих пор Фишель сидел сгорбившись. Теперь он тоже вскочил и вытянулся у стенки каюты.

Пока командир говорил, Фишель, белый как мел, стоял, прислонившись к стене. В его глазах горела ненависть. Старшего помощника глубоко задело, что этот старик, этот неотесанный чурбан, так унизил его. Он шагнул вперед и приподнялся на носки.

— Господин капитан-лейтенант, не вам судить о моих действиях. Этим будет заниматься военный трибунал и, слава богу, национал-социалистский. Но если вы полагаете, что, находясь на корабле германских военно-морских сил, можете клеветать на нашу партию и фюрера, вы ошибаетесь. Я встану на их защиту. Вы здесь командир, и я обязан вам подчиняться. Но я не позволю вам критиковать мои политические воззрения! По этому вопросу мы, возможно, поговорим с вами в другом месте.

— Вы что, угрожаете? — Шюттенстрем задал этот вопрос, сохраняя полное спокойствие.

— Я не угрожаю, я только допускаю такую возможность.

«Какой же он жалкий урод», — думал Шюттенстрем, слушая Фишеля.

К Фишелю снова вернулась его обычная наглость.

— Я еще раз заверяю вас, что никогда ни на шаг не отступлю от своих убеждений. Моя совесть — фюрер. И если мне придется предстать перед судом в Бордо, знайте, что я, несмотря на ужасное происшествие, случившееся в Иокогаме, буду твердо стоять на своих позициях…

— Это значит, — перебил его Шюттенстрем, — если я вас правильно понимаю, что вы попытаетесь, находясь здесь, провести еще несколько опытов воспитательного характера.

Немного помолчав, он продолжал:

— Скажите прямо, господин Фишель, что все дело в Шмальфельде!

Старший помощник слегка отступил назад:

— Да, в том числе и в Шмальфельде!

Шюттенстрем с презрением оглядел его с головы до ног:

— Я еще откровеннее скажу вам, Фишель: вам нужен Шмальфельд, вернее, «дело Шмальфельда», чтобы еще раз выслужиться, прежде чем вы предстанете перед судом.

Командир попал в самую точку. После этой словесной дуэли, грозившей Шюттенстрему большими неприятностями, он не ожидал, что Фишель пойдет на уступки. И все же тот отступил первым! Дрожащим голосом старший помощник произнес:

— Господин капитан-лейтенант, как дознаватель, я обязан провести расследование по делу Шмальфельда… это же мой долг.