Может быть, только сейчас, глядя на родную планету, находящуюся так далеко, я впервые почувствовал тоску разлуки. Мне вспомнились друзья, с которыми я простился накануне старта, товарищи по работе. Что они делают в эту минуту? В Москве сейчас день. Ясное голубое небо раскинулось над ними, и за этой голубизной не видно крохотной точки нашего звездолёта, который всё дальше и дальше удаляется в чёрную бездну мира.

Я взглянул на своих товарищей. Камов и Пайчадзе были спокойны, как всегда. Изрезанное морщинами лицо Белопольского было грустно, и мне показалось, что на его глазах блестят слёзы. Подчиняясь невольному порыву, я взял его руку и пожал. Он ответил на моё пожатие, но не обернулся ко мне.

Почувствовав тяжесть на сердце, я отвернулся. Внешнее спокойствие Камова и Пайчадзе в этот момент было мне неприятно, но я понимал, что они только лучше владеют собой, чем мы, а испытывают, вероятно, те же чувства.

Мелькнула мысль: «Эти два человека покидают Землю не в первый раз. Может быть, когда они вдвоём летели к Луне, они не были так спокойны».

Около часа на борту корабля царило полное молчание. Все смотрели на далёкую Землю. На её диске я не различал почти никаких подробностей, и она нисколько не походила на школьный глобус, как её иногда рисуют в книгах.

– По-видимому, – сказал я, – на всей поверхности Земли густая облачность.

– Почему так думаете? – спросил Пайчадзе.

– Почти ничего не видно.

– Облака здесь ни при чём, – сказал он. – Даже при полном их отсутствии подробности земной поверхности будут плохо видны. Атмосфера отражает солнечные лучи сильнее, чем тёмные части материков. Если бы была зима, мы видели бы Европу гораздо лучше. Хотите убедиться, – посмотрите на южное полушарие.

Действительно, я отчётливо видел силуэт Австралии, Азия смутно проступала сквозь белёсую дымку.

За те часы, что мы провели у окна, Земля и Луна казались всё время на одном месте. Корабль как будто не удалялся от них.

– Вам это только кажется, – сказал Сергей Александрович, когда я обратил его внимание на это обстоятельство. – Расстояние непрерывно увеличивается на шестьдесят километров в секунду.

– На пятьдесят восемь с половиной, – поправил Белопольский.

– Я назвал цифру приблизительно, – сказал Камов, – но Константин Евгеньевич конечно прав. Если хотите ещё более точную цифру, то на пятьдесят восемь километров двести шестьдесят метров.

Я не мог удержать улыбки, увидя, как Белопольский поджал свои тонкие губы при этих словах, сказанных самым невинным тоном. Улыбнулся и Пайчадзе.

Константин Евгеньевич имел маленький недостаток: он не всегда был достаточно тактичен, и Камов, как никто, умел мягко указать ему на это. Последняя названная им цифра была абсолютно точная.

Глядя из окна звездолёта на свободно висящий в пространстве шар Земли, я подумал о долгих веках, когда люди считали свою маленькую планету центром мира. Меня потянуло к аппарату. Хотелось запечатлеть на плёнке эту поразительную картину. Пусть миллионы людей увидят то, что видим мы – четыре счастливца, четыре посланца советской науки.

– Взгляните? – сказал Камов. – Вот блестит вдали небольшое небесное тело. Это наша родина – планета Земля. Она кажется сейчас больше всех звёзд, кроме Солнца, но всё же как она мала! Пройдут недели, вы с трудом найдёте её среди просторов Вселенной. А когда мы достигнем орбиты Марса, Земля будет казаться только крупной звездой. Но мы сами будем находиться всё ещё в самой середине планетной системы, окружающей обычную, ничем не примечательную рядовую звезду, которую мы называем Солнцем. А кругом вы видите бесчисленное количество таких же солнц, как наше. Чтобы добраться до ближайшего из них, нашему кораблю понадобилось бы тридцать четыре тысячи лет непрерывного полёта. Оттуда мы увидели бы Солнце крохотной звёздочкой, а Землю не смогли бы увидеть в самый сильный из существующих телескопов.

Белопольский обернулся к нам.

– Картину, нарисованную Сергеем Александровичем, – сказал он, – можно дополнить. Все звёзды, которые вы видите вокруг, и ещё бесчисленное количество других, которых вы не видите из-за слабости человеческого зрения, являются единой звёздной системой, называемой Галактикой. Чтобы отсюда долететь до ближайшего края нашей Галактики с той скоростью, которую имеет сейчас корабль, нужно девяносто миллионов лет, а если направиться к противоположному её краю, то мы добрались бы до него только через семьсот миллионов лет непрерывного полёта. Но наша Галактика не единственная во Вселенной. В настоящее время известно свыше ста миллионов таких же Галактик, как и наша. Предполагают, что все они входят в единую систему, называемую Метагалактикой. Нет никаких оснований предполагать, что Метагалактика существует в единственном числе. Вероятно, их также бесчисленное множество.

– Помилосердствуйте, Константин Евгеньевич! – шутливо сказал Камов. – Этого более чем достаточно.

Моё воображение было подавлено словами Белопольского. Наша грандиозная экспедиция после всего услышанного показалась мне чем-то вроде небольшой прогулки.

– Смогут ли люди когда-нибудь, – сказал я, – до конца постигнуть всю необъятную Вселенную, раскрыть все её тайны?

– Никто необъятного объять не может, – сказал Пайчадзе. – Я, конечно, шучу. Смогут, Борис Николаевич! Смогут тогда, когда наука и техника будут во много раз могущественнее, чем теперь. Помните слова товарища Сталина: «Нет в мире непознаваемых вещей, а есть только вещи, ещё не познанные, которые будут раскрыты и познаны силами науки и практики»[3].

Снова на борту корабля наступило продолжительное молчание. Его самым неожиданным образом нарушил Белопольский. Он вдруг посмотрел на часы и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Сколько времени потеряно даром! Надо начинать наблюдения.

Пайчадзе посмотрел на него с искренним изумлением.

– Вы способны сейчас заняться научной работой? – спросил он.

Константин Евгеньевич даже не ответил. Он слегка пожал плечами и, неловко цепляясь за ремни, направился к телескопу. По губам Камова скользнула чуть заметная улыбка.

– Я не могу работать, – сказал Пайчадзе. – Я буду смотреть на Землю, пока она близко.

Поведение Белопольского показалось мне странным. Я сам не мог отвести глаз от планеты, на которой родился и вырос и которая, как мне теперь казалось, быстро становилась всё меньше и меньше.

Камов и Пайчадзе, подобно мне, не отходили от окна. Так прошло часа два. А Константин Евгеньевич за всё это время ни разу не отошёл от телескопа, направленного в противоположную от Земля сторону.

«Может быть, – подумал я, – этот человек острее всех нас переживает отлёт с Земли и занялся работой, чтобы заглушить тяжёлые мысли».

Верно ли я угадал причину, заставившую нашего товарища отвернуться от окна, или нет, – не знаю. Возможно, что Белопольский поступил так из-за свойственного ему педантизма, но мне невольно хотелось, чтобы моё первое предположение было правильным.

По земному счёту – 10 сентября.

Через сто двадцать часов мы достигнем Венеры. Первый этап длительного пути близок к концу. Какой далёкой и недоступной казалась эта лучезарная планета, так красиво сияющая на утреннем и вечернем небе Земли, а сейчас мы находимся уже близко от неё!

Близко!.. Очевидно, постоянное общение с астрономами приучило меня к астрономическим понятиям, если расстояние свыше пятнадцати миллионов километров кажется мне близким.

Венера находится сейчас между нами и Солнцем и обращена к нам неосвещённой стороной. Зато мы видим её на фоне солнечного диска, и оба наших астронома бесконечно ведут наблюдения, столь редко доступные на Земле.