Прозрачное спокойствие воды в родниках всегда привораживало меня. Я мог часами глядеть в них. И наслаждаться бесконечной прелестью чистоты и некой непостижимой тайной. И что‑то говорило мне мягкое движение родниковых ключей на дне их. Что‑то я читал по ним, как глухонемой по губам собеседника. Наверно, с тех пор у меня осталась привычка смотреть собеседнику в глаза и на губы. Глазами говорит душа — самая загадочная суть человека, величайшая из тайн природы. Нет ничего более загадочного и более путающего наше воображение, чем душа человека.

Мама набирала воду, и мы шли к тропинке. Я при этом держался за дужку ведра. Возле тропинки мама оставляла одно ведро, со вторым мы поднимались наверх (сразу два было тяжело ей нести). Оставив ведро и меня наверху, она снова спускалась вниз. Пока она ходила, я, сидя на корточках, вглядывался в прозрачность воды в ведре, зачарованный 'тайной ее чистоты. Откуда вода берется и куда потом девается?..

Пробегая в мыслях, как бы начерно, наскоро маршрут, я с грустью констатирую: нет уже ни той тропинки, ни

родников, да и речки тоже нет, если не считать немощного ручейка, струящегося по дну наполовину затянутой щебнем балки. Щебень смывает потоками дождя с каменоломни, которая вот уже полвека питает камнем стройки города.

Город, подобно прожорливому чудовищу, поглощает камень. А люди все долбят и долбят горы, все возят и возят камень, набивая городскую ненасытную утробу. Уже неузнаваем стал Цементный хребет, обезображенный жуткими «ранами — террасами». А недавно перекочевала в чрево строек одна из вершин Петушка — горы, похожей на гребень петуха. И чем все это кончится — неизвестно. А пока новороссийцы, те, кто помнит город после освобождения от фашистских захватчиков и знает, как город был разрушен, завален разным оружием и боеприпасами, трупами немцев и наших моряков, тот сокрушенно качает головой. Многие ведь помнят и знают, что на перевале Петушка, как раз в седловине между его средней и крайней правой вершиной произошел кровавый бой. Моряки выбивали немцев, обосновавшихся за перевалом. Трупами моряков была усеяна широкая зеленая поляна на перевале. Теперь ни той поляны, ни самой вершины… Вместо нее — пустое место. И каменный карьер — ступенчатые террасы, откуда тянется в щель длинным белым языком отработанный щебень. Смываемый дождем, он заполняет балку, уносимый потоками все дальше и дальше в город. Не удерживают его дамбы, наращиваемые из года в год. Недалек тот день, когда эту балку — естественный сток — затянет щебнем доверху, когда потоки дождевой и талой воды хлынут по улицам окраины, снося на своем пути дома и усадьбы.

Родников, конечно, и след простыл. На тропинке образовалась мусорная свалка. Здесь такое скопление всяких отходов, что оторопь берет — откуда столько мусора?!!

На противоположной стороне некогда цветущая усадьба лесника с садом, виноградником и огородом превратилась в некое убогое захолустье. И глядя туда, я уже не думаю о том, что там живуг сказочно благополучные люди. И это тоже отзывается болью в душе. Под впечатлением я внимательно всматриваюсь и вслушиваюсь в жизнь природы в этих некогда цветущих, а теперь умирающих местах. И вдруг вижу и ощущаю некое настороженное, этакое безнадежное, полузамершее в страхе, приглушенное, вроде как пришибленное затишье. Видно, умирание балки с ее

резвой, некогда полноводной речушкой на дне, повлекло за собой необратимые процессы вымирания природы вокруг. Я вижу теперь, что на склонах балки уже нет тех буйных зарослей разнотравья, исчезают кустарники держидерева, терна, боярышника, нет зелени на склонах Петушка; нет того буйства цветов, которое было еще до войны. Не слышно разноголосья птиц, которых здесь было великое множество и которые распевали на разные голоса, радуясь чистоте склонов и обилию корма. Нет той живительности и аромата воздуха, что так бодрил, его прохладных струй, носившихся здесь по склонам, наполнявшим душу тихим праздничным восторгом, не стало даже и того особого сухого летнего зноя, присущего каменистой местности, перемешанного с дыханием прохлады, поднимающейся с зеленых склонов и со дна балки.

Эти мысли и чувства я испытываю каждый раз, стоя на краю мусорной свалки, когда‑то бывшей тропинки к родникам. Грустно и безысходно на душе от сознания того, что захламление природы, которое влечет за собой «захламление» наших душ и нашего бытия, кажется теперь необратимым. Неужели не найдется той силы, которая образумила бы человека, остановила его в безоглядной разрушительной деятельности?

Прелесть и грусть похода за перевал еще и в том, что за короткое время я побываю в нескольких средах обитания людей — от «цивилизации» (моя сестра живет в девятиэтажном доме в благоустроенной квартире с ванной, телефоном и горячей водой), до захолустья — в старом квартале на Мефодиевке, где в бывшей матросской баталерке живет моя старенькая мама. Где в тесном дворике нагорожено «клетушек» и в каждой живет семья, если не две. Здесь уже нет ни ванн, ни телефона, ни горячей воды… И туалет общий, во дворе, в который ходят все, а чистить никто не хочет.

У мамы я переодеваюсь в спортивный костюм или старенькие брюки брата Анатолия, который с ней живет; обуваю кеды на толстые шерстяные носки, беру старую фуфайку, на которой потом сижу или лежу на перевале, надеваю кепочку с козырьком от солнца и, напившись натощак воды, иду «на бугор», как говорит мама. Иду по улице Кирова.

Чем ближе к окраине города, тем захолустнее дома. Потому что у «чертей на куличках» уважающий себя че

ловек не хочет селиться. Здесь селятся те, кому уже деваться некуда. А совсем уже на окраине, чуть на отшибе, стоит хибара в одно окошко, крытая кое‑как толем, приваленным большими плоскими камнями, чтоб не сорвало норд — остом. Вокруг хибары изгородь из спинок кроватей и прочего хлама, которого тут вдосталь на обширных и бесчисленных свалках. Хибарка настолько мала и убога, впору для одной козы, не верится, что там живет человек. Однако живет! Одинокая и еще не старая женщина. Я видел не раз, как она тащила дрова из лесу.

Здесь люди испытывают летом недостаток питьевой воды. А в былые годы воды было навалом в балках в родниках. Теперь же, чтобы запастись двумя ведрами, надо выстоять длинную очередь. Если есть вода в кране. Но ее часто здесь не бывает, чаще кран сухой. Неделями, а то и все лето. Исчезает к этому времени и вода в родниках, еще полуживых в балке. И тогда ее возят сюда в цистернах.

Словом, житье на окраине — не сахар. И все из‑за воды. (В основном). И само собой приостановилось жилищное строительство. А живущие здесь стараются съехать отсюда при любой мало — мальской возможности. А ведь были времена, когда и город, и речку Цемесс подпитывали родники. Речка освежала воду в бухте. В морской воде, перемешанной с ключевой, охотно водилась кефаль, когда‑то кишевшая в Цемесской бухте. Теперь же рыбу невозможно есть — она пахнет не то нефтью, не то городскими стоками. А саму речку Цемесс не узнать — это затхлый, вонючий сток.

Очередь к цистерне с водой всегда производит на меня удручающее впечатление. Ну почему эти люди забыли о родниках? Больно и обидно за них. Они не знают, а скорее всего не хотят, ленятся знать, что всего в трехстах метрах от цистерны, в балке, под слоем смытого щебня покоятся неиссякаемые родники. Стоит немного постараться, расчистить туда тропинку, отрыть родники, и все местечко будет с водой. Чистейшей, вкуснейшей! Только надо немного постараться. Приложить немного труда, вспомнить, что природа всегда готова прийти на помощь человеку, только надо проявить заботу.

Чтобы не видеть этой унылой очереди под знойным

солнцем возле цистерны с водой, я иногда иду не по улице Джакобы вниз к остановке автобуса, а вокруг Черепашки, как мы ходили с огорода. Обхожу ее, спускаюсь в затянутую наполовину щебнем балочку, выхожу на шоссейную дорогу, забетонированную теперь, и по ней продолжаю путь. Мне идти мимо дедовского дома, дома моего детства, в котором мы жили после «ротовской» хаты, и далее по знакомым уже улицам — «20 лет РКК», Пироговской, Гоголя — на Кольцовскую.