7-8 марта в Кремле опять состоялась встреча Хрущева с деятелями литературы и искусства. С большим докладом выступил секретарь ЦК Л. Ильичев, заявивший, что «у нас навечно утвержден ленинский курс в жизни, и порукой тому Центральный Комитет партии во главе с Н. С. Хрущевым». Ильичев обрушился на тех, кто «сеет недоверие в умах молодежи к совершенно ясным и четким выступлениям партии против тенденций, чуждых советскому искусству, хочет выдать себя за духовных «наставников», духовных «вождей» нашей молодежи. «Но у нас был, есть и будет только один духовный вождь народа, советской молодежи — наша великая Коммунистическая партия!»

Объектом грубой критики в большом и путаном выступлении Хрущева на этот раз стал кинофильм молодого режиссера Марлена Хуциева «Застава Ильича». Особое неудовольствие Первого секретаря вызвало то обстоятельство, что главные герои фильма; выглядят какими-то неприкаянными: «Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. И это в наше время развернутого строительства коммунизма, освещенное идеями Программы Коммунистической партии!»

На какие положительные образцы следует равняться кинематографистам? Для Хрущева ответ был очевиден: «Постановщики картины ориентируют зрителя не на те слои молодежи. Наша советская молодежь в своей жизни, в труде и борьбе продолжает и умножает героические традиции предшествующих поколений, доказавших свою великую преданность идеям марксизма-ленинизма и в годы мирного строительства, и на фронтах Отечественной войны. Хорошо показана наша молодежь в романе А. Фадеева «Молодая гвардия». И очень жаль, что С. Герасимов, ставивший фильм по этому роману, не посоветовал своему ученику М. Хуциеву показать в своей картине, как в нашей молодежи живут и развиваются замечательные традиции молодогвардейцев».

Неожиданно в своей речи Хрущев заговорил о заслугах Сталина, о его большом вкладе в дело социалистического строительства в СССР:

«Партия со всей непримиримостью осудила и осуждает допущенные Сталиным грубые нарушения ленинских норм партийной жизни, произвол и злоупотребление им властью, причинившие серьезный ущерб делу коммунизма. И при всем этом партия отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать».

Любопытно, что в ответ на многочисленные выступления Хрущева по вопросам литературы и искусства в ЦК поступало много писем-откликов, зачастую с резкой критикой его взглядов. В этом — тоже важная примета времени. Вот, к примеру, письмо студентки МГУ Г. Щегольковой:

«Никита Сергеевич, я сажусь за письмо к Вам сразу же после прочтения Вашей речи от 8 марта. Я нахожусь сейчас в полной растерянности. Все, во что я верила, во имя чего жила, — рушится.

Системе культа не удалось остановить строительство социализма, хотя объективно все было направлено именно на это. Мы осудили культ личности, осудили вею эту систему. Мы стараемся будить в каждом человеке творчество — думай, твори, и только тогда коммунизм будет построен.

Что же мы имеем теперь? Начался поход против творчества. Это пока поход против творчества в искусстве. А что будет затем? Этот поход вызовет обязательным следствием поход против творчества и в других областях. Почему? Потому что дается сила опять прежним силам, которые при Сталине занимались тем, чтобы убедить людей, что им не надо думать, а надо верить Сталину… К чему Вы призываете художников? Ищите новое, но только так, чтобы и всем нравилось, и не противоречило это новое старому, и не ломало это новое старого, и не было дерзким, смелым… Атмосфера, создающаяся сейчас, есть атмосфера администрирования, насилия, необоснованных обвинений, оплевывания, демагогии и декламации самых высоких слов, которые честный человек произносит только в самый трудный момент».

В июне 1963 года состоялся пленум ЦК партии, специально посвященный идеологической работе. К этому времени проработочная кампания несколько сбавила свои обороты. Видимо, Хрущев осознал, что зашел слишком далеко. Большая речь, с которой он выступил на пленуме, была выдержана в спокойных тонах.

В начале шестидесятых годов Хрущев активно ринулся в борьбу за «социалистический реализм», постоянно апеллируя к интересам «людей труда». Подвергая грубому разносу «абстракционистов» и «формалистов», о которых большинство людей и понятия не имели, поскольку они нигде не выставлялись, Хрущев прежде всего боролся за идеологическое единство общества. Он постоянно говорил о недопустимости мирного сосуществования в области идеологии. Будучи продуктом системы, он так и не сумел вырваться из ее объятий. Более того, начав оттепель, он в то же время, явно ее опасался. «Решаясь на приход оттепели и идя на нее сознательно, — признается Хрущев в своих мемуарах, — руководство СССР, в их числе и я, одновременно побаивались ее: как бы из-за нее не наступило половодье, которое захлестнет нас и с которым нам будет трудно справиться… Мы боялись лишиться прежних возможностей управления страной, сдерживая рост настроений, неугодных с точки зрения руководства. Не то пошел бы такой вал, который бы все снес на своем пути… Нам хотелось высвободить творческие силы людей, но так, чтобы новые творения содействовали укреплению социализма». А устраивая многочисленные проработочные кампании, импульсивный и непоследовательный Хрущев все больше отвращал от себя интеллигенцию, так горячо поддержавшую идеи XX и XXII съездов партии.

Феномен Хрущева как политического лидера великой державы был связан с переломным периодом в ее истории — отходом от политического тоталитаризма. Казалось, Хрущев искренне стремился порвать с прошлым как в обществе, так и в себе самом. Но он пытался реформировать систему, которая в принципе реформированию не подлежала. Сами реформы были непоследовательными и импульсивными, что во многом объяснялось самой личностью Хрущева.

Он относился к людям, сформировавшимся в условиях чрезвычайного положения и для чрезвычайных положений: мобилизовать массы, поднять энтузиазм. Он торопил людей, подталкивал, зажигал. «Все должно делаться быстро, по-солдатски, по-боевому. Среди его понятий не было понятия о постепенном накоплении количества и качества, средств, опыта, знаний, он не выносил никакой эволюции, признавал только революцию, только скачки и переломы, гнал и гнал «нынешнее поколение советских людей жить при коммунизме». Эта оценка публициста Анатолия Стреляного вполне точна и уместна.

В кубинском и берлинском кризисах, в напоре и непоследовательности реформаторства, в свержении Берии и ниспровержении Сталина, в духовном «оттаивании» и последующем закручивании «идеологических гаек» — на всем этом и многом другом неизбежно лежала печать личности Хрущева.

В то время в обществе только начали формироваться элементы новой политической культуры, отличной от политической культуры сталинского тоталитаризма. Подобно тому как этическая культура предписывает нормы и правила поведения в общественной жизни, политическая культура определяет нормы поведения в политической действительности. В обществе доминировала патриархальная политическая культура, а сам Хрущев был ярким ее воплощением. Слабо выраженные политические представления, ценности и установки на уровне общества предопределяли свой набор символов, метафор и политической лексики вплоть до высших эшелонов власти.

Хрущев как политический лидер был прочно вписан в развертывающийся в пространстве и времени исторический процесс с напряженным противостоянием разных сил и начал, воплощающих старое и новое, зло и добро, стабильность и смуту. По замечанию Анатолия Стреляного, Хрущев всегда чувствовал себя хозяином большого, во всю шестую часть света, колхоза, или, скорее, директором необъятной единой фабрики, которому все обязаны отчитываться в работе. Символическая фигура Хрущева как лидера отражала сложившуюся политическую культуру общества и политический стиль номенклатуры. «Третий вождь» всегда исходил из представлений об абсолютном характере власти руководителя, являясь представителем авторитарной традиции.