Тут вступился Меркурий и сказал, что она слишком двусмысленно пользуется своим именем: ибо иной раз за Фортуну принимают не что иное, как неизвестное совпадение обстоятельств. Но для Провидения неизвестности нет, как бы ни была она велика для очей смертных.
Фортуна, не слушая, продолжала свое и прибавила, что самые выдающиеся и лучшие философы мира, как Эпикур, Эмпедокл, приписывали ей более, чем самому Юпитеру, даже больше, чем всему совету богов вместе.
94. – Так и все остальные, – говорила она, – считают меня богиней, небесной богиней, так как, думаю, для вас не внове стих, который прочтет вам любой школьник: «Те facimus, Fortuna, deam, caeloque locamus» («Богинею мы называем, Фортуна, тебя и на небо возносим»).
Мне хочется, боги, чтобы вы вдумались, правы ли те, что называют меня дурой, глупой, безрассудной, в то время как сами они так глупы, безумны и безрассудны, что не умеют объяснить, для чего я существую. Есть и такие, что, считая себя ученее прочих, делом доказывают, приходя к противоположным заключениям, после того, как их к тому принуждает истина. По их мнению, я до того неразумна и безрассудна, что уже не считают они меня за это подлой и низкой, ибо таковым отрицанием не берут у меня, но прибавляют мне преимуществ; как бывает и со мною, когда отказываешь в малом, чтобы ссудить большим. Они, значит, считают, будто действую я не от разума и с разумом, но превыше всякого разума, всякого рассудка, превыше всякого ума. Мало того, по моим действиям замечают и признают, что я имею и проявляю власть и господство прежде всего над разумным, умным и божественным: ибо нет мудреца, который бы приписывал мне воздействие над вещами, лишенными разума и ума, как камни, звери, дети, сумасшедшие и прочие, не имеющие представления о целях и не действующие для цели.
95. – Я скажу тебе, Фортуна, – вымолвила Минерва, – почему называют тебя безрассудной и безумной: кому не хватает какого-нибудь чувства, у того недостает какого-нибудь знания и главным образом того знания, какое дается этим чувством. Посмотри на себя. Ты лишена зрения – самой главной основы знания.
Фортуна возразила, что Минерва или заблуждается, или хочет обмануть ее; и уверена в том, что достигнет своего, ибо видит, что она – Фортуна – слепа.
96. – Но хотя я и без глаз, я не без ушей и ума.
Саулин. А по-твоему, это правда, София?
София. Выслушай, и увидишь, как Фортуна умеет разбираться, и что для нее не остались закрытыми философия и, между прочим, метафизика Аристотеля.
97. – Я, – говорила она, – знаю, нашелся один такой, что заявил: «Зрение всего более желательно для знания», но не знавала такого глупца, который бы сказал, будто зрение всего более дает знание. А заявивший, что зрение всего более желательно, не хотел тем самым сказать, будто оно было бы самым необходимым, исключая познание некоторых вещей, как-то: цветов, фигуры, симметрии тел, красоты, изящества, и прочего видимого, что скорее обычно смущает воображение и заблуждает ум; что даже зрение вовсе не есть необходимость при всех и при лучших способах познания, ибо – он знал очень хорошо это – многие, чтобы сделаться мудрецами, лишили себя зрения, а из тех, что или по воле судьбы, или по природе ослепли, многие были самыми замечательными людьми, как это можно доказать множеством Демокритов, Тирезиями, Гомерами и такими, как слепец Адрии [76] . Затем, я думаю, ты в этом сумеешь разобраться, если ты – Минерва, когда известный философ Стагирит сказал: «Зрение всего более необходимо для знания», – он не сравнивал зрение с другими средствами познания, например, со слухом, размышлением, умом, но делал сравнение между тою целью зрения, что есть знание, и другими целями, какие можно предположить для зрения. Вот почему, если тебе не докучает прогулка по Елисейским полям для беседы с ним (если он еще не ушел оттуда для новой жизни и не выпил Летейских вод), посмотри, как он примет такое чтение: мы жаждем зрения всего более для целей знания; а не это иное: мы жаждем из всех прочих чувств всего более зрения, чтобы знать.
Саулин. Удивительно. Фортуна умеет лучше рассуждать и толковать тексты, нежели Минерва, которая на том стоит.
София. Не удивляйся, ибо если ты поглубже вдумаешься, приобретешь некоторый навык, поспоришь хорошенечко, то найдешь, что дипломированные боги знания, и красноречия, и суждений нисколько ни справедливее, ни умнее, ни красноречивее прочих.
Ну, так вот, продолжая защиту своего дела перед сенатом, Фортуна сказала, обращаясь ко всем:
98. – Ничего, ничего не отняла, боги, у меня слепота, ничего ценного, ничего необходимого для моего усовершенствования. Ибо не будь я слепа, не была бы я Фортуной, и подавно слепота эта не может не только уменьшить или ослабить славу моих заслуг, но, наоборот, от нее-то я и беру доказательство их величия и превосходства, из-за нее-то я и убеждаюсь в своем нелицеприятии и в том, что я не могу быть несправедливой в распределении.
Меркурий и Минерва сказали:
99. – Немало сделаешь, если докажешь это.
Тогда Фортуна продолжала:
100. – Для моей справедливости надо быть такой: для истинной справедливости не приличествует, не годится, наоборот, отвратительно и оскорбительно действие глаз.
Глаза сотворены для различения и для распознавания различий (не хочу сейчас доказывать, как часто заблуждаются те, кто судит на основании глаз); я – справедливость, которой не нужно разбираться, не нужно делать различий. Но так как все по началу, в сути и по цели есть одно сущее, есть одно и то же (ибо сущее, единое и истинное – одно и то же), то я должна все уравнивать, ценить всех одинаково, принимая всякую вещь за единое, и одинаково быстро отвечать на взгляды и призывы и тех, и других; с одинаковой благосклонностью одарять как одного, так и другого; быть благосклонной и к ближним, и к дальним. Я не вижу ни митр, ни тог, ни корон, ни искусства, ни ума, не замечаю заслуженных и незаслуженных; ибо если даже и есть такие, то они разнятся не по своей природе, но всеконечнейше по обстоятельствам, условиям и случайностям, которые подвертываются, встречают, набегают то на одного, то на другого. Вот почему, когда я даю – не вижу, кому; когда беру – не вижу, у кого, ибо так я ко всем одинакова и совершенно безразлична. И вместе с тем, конечно, я понимаю и устраиваю полное равенство и справедливость во всем, разделяя всем поровну и справедливо.
Я кладу все жребии в одну чашу и на громаднейшем днище ее все смешиваю, перетряхиваю и будоражу, а затем: «Берегись, кто тронул!». Кто вынет хороший – благо ему, кто плохой – плохо! Таким образом, в урне Фортуны нет разницы между самыми большими и самыми малыми; напротив, там все одинаково малы и велики, ибо вся разница зависит не от меня, а от других, т. е. от того, какими они вошли в урну и вышли из нее. Пока внутри, все жребии берутся одной и той же рукою, из одного сосуда, перетряхиваются одним и тем же толчком. Поэтому, когда уже жребий вынут, неразумно тому, кто достал плохой, жаловаться или на того, кто держит урну, или на самую урну, или на встряхиванье, или на того, кто опускает руку в урну: пусть лучше, запасясь всем, на какое способен, терпением, выносит, что и как ему положено и назначено судьбой; ибо, как и прочие, был одинаково записан, его жребий был точь-в-точь, как остальных, так же занумерован, брошен и свернут. Я же, смотря на весь мир одинаково и все считая за одно целое, ни одну часть мира не считаю более или менее достойной стать избранным сосудом; я, что бросаю всех в одну и ту же урну изменения и движения, равна со всеми, на всех одинаково зрю и не зрю на кого-нибудь одного более, чем на другого; я все же самая справедливая, хотя бы все вы думали совсем напротив. А вот почему руке, опускающейся в урну, достающей и распределяющей жребии, по которым выпадает иному зло, иному добро, встречаются чаще недостойные, чем достойные? От неровности, неравенства, несправедливости вас, так как это вы не делаете всех равными. У вас есть глаза для различения неравенств, для установления нелицеприятного порядка, а вы и с ними, зная, творите различия. От вас, от вас, повторяю, исходит всякое неравенство, всякая несправедливость: в вас причина того, что Доброта не общедоступна, Мудрость не сообщается всем в одинаковой мере, Умеренность – у немногих, Истина является очень редкой.