– Держитесь, Брюс.

Профессор никогда раньше не называл меня по имени. Я повесил трубку и так и остался стоять у телефона. Я был совершенно раздавлен. У меня даже не было сил заплакать.

Пережив вспышку радости, оказавшейся преждевременной, я, сам того не желая, стал с болезненным вниманием отслеживать выходные и праздничные нерабочие дни, зная, что дороги будут переполнены, а значит, участятся и аварии. Что, если у кого-то из тех, кто погибнет в один из этих дней по дороге на отдых, окажется та же группа крови, что и у меня, и совместимое с моим организмом сердце? Имел ли я право дожидаться чьей-то смерти, чтобы продолжать жить самому, имел ли право надеяться?

На Париж обрушилось знойное лето. Обессиленный, утомленный жарой, я просыпался ночью в поту, с пересохшим горлом. Мое нездоровое сердце болело. В такие моменты мне больше всего на свете хотелось умереть в одночасье, как мой отец, или во сне, как мать; уйти на цыпочках, никого не побеспокоив, избавив их тем самым от созерцания моих страданий.

Каждый вечер перед сном Матье заходил ко мне и ставил на прикроватный столик графинчик с прохладной водой.

– Держись, папа, – негромко говорил он перед тем, как закрыть дверь.

Я молча кивал. А потом не сводил глаз с телефона, пока не проваливался в сон. Зазвонит ли он когда-нибудь, знаменуя конец моей муки и начало новой жизни?

Я больше в это не верил. У меня больше не было сил ждать. Смерть подбиралась ко мне, как полоса прилива к берегу. Когда сон наконец побеждал, мне казалось, что биение моего сердца замедляется, словно маятник настенных часов, которые забыли завести.

Мне казалось, что открыть глаза невозможно, как ни старайся. Что-то тяжелое давило мне на веки, не давая хоть сколько-нибудь их приоткрыть. Я не понимал, сон это или реальность. Восприятие окружающего пространства, матраса, на котором я лежал, повязок, приковывающих меня к кровати, звуков словно бы стерлось под влиянием неведомой силы; я находился под водой, в невнятном мире полутеней и неясных отражений, где все казалось одновременно и знакомым, и неизведанным. Все раскачивалось, и я перемещался в этом странном универсуме с ловкостью младенца, который впервые пытается встать на ноги.

Наконец мне удалось приоткрыть глаза и рассмотреть нечто темное, с размытыми контурами, сквозь узор из канюль, дренажных трубок и катетеров. Приблизилось бледное пятно, оказавшееся лицом. Чья-то теплая рука коснулась моей руки. Я слышал слова, но никак не мог вникнуть в их смысл. Они доносились до меня, похожие на звук, с которым на поверхности воды лопаются пузырьки воздуха. Я подумал, что у меня что-то с горлом – оно болело, словно его почистили наждаком. Кто-то сжал мою руку.

– Я – дежурная медсестра. Вы в реанимации.

Я пожаловался на боль в боку, в спине, неприятные ощущения в районе ключицы. Медсестра пояснила, что мою грудную клетку раскрывали максимально, чтобы добраться до сердца. Из – за того, что мою грудину зашили металлической нитью, было ощущение, будто в груди у меня моток стальной проволоки. Внезапно нахлынула тошнота, и я задохнулся, когда рот наполнился едкой желчью. Трубки, подсоединенные к носу и горлу, мешали. Медсестра промокнула мне лоб и виски, потом, по-прежнему сохраняя спокойствие, измерила давление.

Мне очень хотелось пить. Медсестра приложила пропитанный водой ватный тампон к моим губам, поскольку после операции прошло еще слишком мало времени и пить мне было запрещено. Потом она ушла, оставив меня наедине с аппаратами, издававшими тихие механические звуки.

Я снова провалился в сон. И все же, невзирая на парализующую усталость, я уже понимал, где нахожусь и как сюда попал.

Звонок телефона разбудил меня среди ночи. Я включил лампу над кроватью, снял трубку и еще до того, какуслышал голос собеседника, знал, о чем мне хотят сообщить. Я ждал этого много месяцев… Я посмотрел на часы: два ночи. Разбуженный звонком Матье с помятым, заспанным лицом и растрепанными волосами заглянул ко мне в спальню.

– Алло!

Мой голос прозвучал слабо.

– Мсье Бутар, Брюс?

Я откашлялся.

– Это я.

– Вас беспокоят из больницы ля Питье. Как вы себя чувствуете? Не простужены, температура нормальная?

– Я в порядке.

– У нас есть донорский орган. Скорая будет у вас через пять минут.

Профессор Берже ле Гофф дожидался меня вместе со своим эскортом. Медсестра увела меня готовиться к операции. Мне побрили торс до самого лобка. Я улыбался и не испытывал ничего похожего на беспокойство, пока медсестры и анестезиолог делали мне уколы, устанавливали катетеры и зонды. Мне не было страшно. Еще немного, и я буду спасен! Это лучший день в моей жизни. Профессор, облаченный в шапочку, резиновые перчатки и маску, тихо разговаривал с ассистентами. Обстановка в операционной была спокойной, но серьезной. Потом тяжелая дверь закрылась, отрезая нас от внешнего мира.

Позже Матье рассказал мне, что видел, как в сопровождении мотоциклистов прибыла скорая и из нее вышли двое врачей с голубым контейнером. Они быстро проследовали ко входу, и все-таки он успел прочитать надпись на контейнере: «13 августа 1996 г.». И тогда он понял, что там, внутри, находится мое новое сердце.

Очнувшись, я никак не мог поверить, что у меня в груди стучит чужое сердце. Оно стало моим, и даже биение его казалось мне вполне привычным. На самом же деле моего настоящего сердца – огромного, растянутого, больного, больше не было. На его месте вибрировало сердце незнакомца.

Человека, о котором мне ничего не было известно. От профессора я узнал, что пожертвование органа – анонимный акт, личность донора останется тайной, дабы члены семьи, которая дала согласие на изъятие органа, не узнала, кому он был пересажен.

Я снова стал улыбаться. Тягостное ожидание закончилось; я знал, что скоро выйду из больницы окрепшим, непобедимым. Опасность миновала. Я пережил худшие времена. Теперь меня переполняла энергия, я не мог усидеть на месте. Моих близких предупредили, что больные, перенесшие трансплантацию, часто реагируют именно таким образом, переживая острую радость чудесного исцеления. После тяжелого послеоперационного периода на такого больного накатывает эйфория, которая зачастую утомляет окружающих.

Матье был удивлен моей новой жаждой жизни. Моя средняя сестра – тоже. Она навестила меня втайне от нашей злопамятной старшей сестрицы, запретившей ей со мной видеться. Бедняжка Анна! Она-то рассчитывала растрогаться при виде бледненького братца, а вместо этого столкнулась с шумным балагуром, кружившим в вальсе медсестер. Стефан быстро привык ко мне новому, переполненному жизненной силой. Ему было приятно снова видеть меня на ногах; наконец-то он мог перестать прятать голову в песок, как страус. Но как только моя эйфория сменилась депрессией, Стефан снова растерялся и перестал отвечать на мои звонки.

Откуда взялась эта неожиданная депрессия? Может, виной всему лекарства, которые я был обязан принимать, – все эти многочисленные препараты, направленные на предотвращение отторжения, которые я глотал каждый день? Профессор меня успокоил. Оказалось, это абсолютно нормально. Мне просто необходимо сменить обстановку, так сказать, «перезагрузить внутреннюю батарейку», забыть долгий период госпитализации. С приходом весны, при условии хорошего самочувствия, было бы неплохо отправиться в путешествие…

Он предложил поехать в горы. Там чистый воздух, великолепные пейзажи. Матье же горел желанием показать мне Тоскану. Он мечтал побродить по Флоренции – подлинным узким улочкам, по обе стороны которых высятся дворцы, сохранившиеся со времен Средневековья или построенные в эпоху Возрождения. Но я был категорически против. При мысли о переполненном туристами городе у меня волосы вставали дыбом. Матье предложил остановиться в небольшой гостинице в окрестностях столицы клана Медичи, вдалеке от шума и толпы. Он стал подыскивать подходящее заведение вдалеке от проторенных дорог, помня при этом, что близость к городу – необходимое условие. Если мне вдруг станет плохо, нужно будет как можно скорее доставить меня в больницу.