Кстати, вы знаете, что мне предложили заняться воспитанием великого князя, хотя я и не имею чести быть иезуитом? Но я страдаю от геморроя, а он слишком опасен в этих краях, мне хочется, чтобы зад болел в полной безопасности.

Намек на смерть Петра III очевиден.

Можно найти и более жесткие высказывания. Гораций Уолпол пишет:

Вольтер со своей Екатериной внушает мне ужас. Хорошенький повод для шуток — убийство мужа и узурпация престола. Говорят, совсем неплохо, когда заглаживают вину. А как заглаживают убийство? Держа наемных поэтов? Оплачивая продажных историков и подкупая дурацких философов за тысячу миль от своей страны? Честолюбие толкает на преступления, а алчность канонизирует их!

Императрица знала о подобных настроениях, а потому через какое-то время предприняла еще одну пиар-кампанию. Екатерина начинает скупать для Эрмитажа работы великих мастеров, демонстрируя миру свой вкус и заботу о развитии искусств у себя дома. И этот шаг не остается незамеченным. Дидро пишет скульптору Фальконе, которого Екатерина вскоре пригласит в Россию ваять знаменитого Медного всадника:

Ах, мой друг, как мы изменились! Среди полного мира мы продаем наши картины и статуи, а Екатерина скупает их в разгар войны. Науки, искусства, вкус, мудрость восходят к северу, а варварство со своими спутниками нисходит на юг.

Отблеск сияния от нимба, внезапно вспыхнувшего над головой Екатерины, упал и на ее империю. Россией вновь, как в петровские времена, заинтересовались на Западе, в нее вновь поверили, именно на русской почве многие европейские мечтатели решили посеять семена "доброго" и "вечного". В этом была своя логика: где же еще культивировать столь легко ранимые ростки, как не под благодатной сенью самой просвещенной из императриц.

Поначалу и сама Екатерина искренне представляла себе российское общество девственно нетронутой почвой. Ей казалось, что русскую целину вспахать реформами легче, чем неподатливую консервативную Европу. Прозрение, впрочем, пришло к ней довольно быстро, она убедилась, что "и у России есть свое прошлое, по крайней мере, есть свои исторические привычки и предрассудки, с которыми надобно считаться".

Екатерининская эпоха отличается тем, что именно в этот период преемник не диктовал России свою волю, а искренне пытался уловить ответное эхо снизу и, насколько это возможно, учесть пожелание народа. В этом смысле других таких примеров в истории нашего отечества вы не найдете, как бы ни искали.

Кстати, сразу же отвечу на неизбежный вопрос: "А Пугачев?" Бывало и так, что русский бунт вспыхивал как ответ на неумелые действия власти, но чаще всего каждый такой взрыв лишь свидетельствовал о том, что в очередной раз проснулся постоянно дымящийся вулкан застарелых противоречий российского общества. Бунтовали в России по самым разным поводам, при самых разных правителях и режимах: при Алексее Михайловиче Тишайшем, при Петре Великом (Антихристе), при Царе-освободителе, во времена Ленина и Сталина, в годы хрущевской оттепели, в пору брежневского застоя и реформатора Горбачева, при Ельцине. Понимание и даже сочувствие к проблемам низов со стороны правителя вовсе не означает реальную возможность пожелания низов удовлетворить. Во всяком случае, полностью и сейчас. Даже "помазанник Божий" и тот все-таки не Господь.

Если иметь в виду самостоятельность ума, то Екатерину, как и Петра Великого, можно назвать самоучкой. Конечно, у нее и в детстве, и в зрелости хватало учителей, но, выслушав их, она принимала свое решение, и это решение не часто совпадало с выводами и наставлениями преподавателей. По-видимому, иначе и быть не могло, этого требовала от Екатерины сама жизнь. К тому же, в отличие от Петра I, будущей российской императрице давали не практические знания, а теорию. Ее задачей (на трудном пути к власти, и тем более когда она этой властью уже пользовалась) было перекинуть мостик от теории к практике.

По поводу ее религиозного образования, например, Василий Ключевский пишет:

Екатерину обучали Закону Божию и другим предметам французский придворный проповедник патер Перар, ревностный служитель папы, лютеранские пасторы Дове и Вагнер, которые презирали папу, школьный учитель кальвинист Лоран, который презирал и Лютера, и папу, а когда она приехала в Петербург, наставником ее в греко-российской вере назначен был православный архимандрит Симон Тодорский, который со своим богословским образованием, довершенным в немецком университете, мог только равнодушно относиться и к папе, и к Лютеру, и к Кальвину, ко всем вероисповедным делителям единой христианской истины.

Если ко всему перечисленному выше списку учителей-богословов добавить воззрения атеиста Вольтера (этого интеллектуального бунтаря Екатерина также считала своим духовным наставником), то неизбежно возникает подозрение, что в душе и без того до чрезвычайности прагматичной государыни царила не столько вера, сколько ее внешняя форма. При всей подчеркнутой набожности российской императрицы, выражавшейся в соблюдении полного набора необходимых православных обычаев и ритуалов, что необычайно умиляло ее подданных, реальная жизнь Екатерины, как известно, святостью не отличалась. В России она легко ощущала себя православной, в Испании была бы примерной католичкой, а среди лютеран — лютеранкой, причем без больших душевных переживаний. Никто из учивших ее богословов к такому результату, конечно, не стремился. Выводы сделала сама ученица. Екатерина о себе откровенно говорила: "Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах".

Точно так же и в политике Екатерина, легко впитывая чужие мысли и идеи, как правило, никогда им буквально не следовала. Нередко в словах, проектах законов, письмах и высказываниях государыни знатоки находят элементы плагиата. Она действительно была заядлой книжницей, и часто черновой законопроект императрицы или ее мысль-"полуфабрикат" легко выдают источник, но вот конечное решение обычно бывало уже собственным, екатерининским.

Вообще судить о политике Екатерины Великой по ее письмам и заявлениям следует осторожно. Во-первых, потому что она любила нравиться собеседнику и нередко с ним соглашалась, чтобы сделать приятное. Во-вторых, потому, что любая, даже самая привлекательная для государыни идея многократно затем ею же проверялась и перепроверялась. В результате "на выходе", то есть при практическом воплощении, проект, как правило, существенно отличался от первоначального варианта.

Обычно Екатерина очень тонко чувствовала не только что" но и когда нужно делать. Понимала, где следует поспешить, а какое решение лучше по тем или иным соображениям спустить на тормозах. В популизме, склонности к саморекламе, шуму, лести и вообще в чрезмерном желании нравиться "государыню-матушку" упрекали многие; считалось, что обстановка и впечатление были для нее важнее самого дела и его последствий.

Тезис небесспорный. Екатерина пришла к власти не без скандала, а потому ей действительно приходилось очень серьезно заниматься непривычными для той эпохи вопросами пиара, всячески укрепляя и поддерживая свой имидж. Здесь она значительно забежала вперед, оставив позади не только большинство людей своего времени, но и ряд последующих поколений политиков. То, что казалось многим современникам Екатерины, а затем историкам излишней саморекламой, сегодня представляется нормой политической жизни.

Сочетание самодержицы и публичного политика только на первый взгляд кажется странным. Стоит обратить внимание на то, что все пропагандистские акции Екатерины были рассчитаны не на внутреннего, а на внешнего потребителя. В России правили еще по старинке, а вот на Западе политика все больше становилась делом публичным. И Екатерина это почувствовала одной из первых. Активная переписка с крупнейшими европейскими авторитетами диктовалась в немалой степени именно этими соображениями. Выдержки и шутки из переписки Вольтера с Екатериной расходились по европейским дворам, цитировались на дипломатических раутах, в модных политических салонах. Оба корреспондента прекрасно понимали, что это не личная корреспонденция, а факт общественной жизни.