Зацепился крючок в глубине, чешуя причуд

через сумрак вспыхнула лезвием… Край земли? —

Острой кромки льда, за которой — пропал, пропал!

Оступился в чёрное, — тонкое серебро

проломив коньками… а речка (не речь — река!) —

не поняв, всё бормочет страстное-не-о-том.

Озорна, жестока, веди ворожбы резец

коготком приманчивым, нежным, злым огоньком.

Или это я тебя, стёклышко-леденец,

прижимаю к нёбу танцующим языком?

…и вся её смуглая скорлупа,

горячая спальня вьюг,

в секущихся шорохах трав, упав,

увидишь — прозрачна вглубь

песка:

на тысячу злых шагов,

до косточки мышьей, до

ручья, оброненного далеко,

монетой в пустое дно.

и ты, то дёргаясь, то ложась

в бессонницу, букв крупу

ссыпая, голый язык зажав

зубами, несёшь во рту

пустыню:

колкую эту шерсть,

окрошку углов, узлов,

и тоже навстречу, как перст, как есть,

прозрачен на тысячу слов…

человек человеку — почерк, две горсти букв,

мятный зелен лист письмеца и красная в нём строка.

азиатский шёлк подмышек, иероглиф губ,

гладкий воск обмана, клинопись-не-вникай.

человек другому — имя на запах, след

языка по нежным ямкам, меж пальцев рук:

белый волк по брюхо в снег заметён, слеп,

и позёмка стирает тропы… в полях, вокруг…

человек человеку азбука, ноты, счёт,

голый провод, палёная шерсть, потом-поймёшь-ерунда;

чёрный лось заходит в реку, небо пьёт,

поднимает голову… капает розовая вода…

человек между прочих — прочерк, пустой пробел.

не прошепчешь другим, что боялся вслух для неё.

белый волк темно оборачивается к тебе.

чёрный лось забредает в облако и плывёт.

1

дай мне, дай мне сказать… ты же тоже из слов,

не из взятых назад — из коленных углов,

тёплой ямки пупка, паль-чи-ков-на-вос-ток,

за границу загара, ты тоже — песок:

против шерсти взъерошен, просвечен до косточки

предпоследней — колючей, непарной — не просто так:

позвоночный язык, и не спрячешься за

щёку… ближе сказать — это больше сказать…

2

молчи,

но пьяной ночью — пьяной, волчьей,

приснись мне зло,

чтобы стекло толчёное

хрустело на зубах,

кормило солью

(скрипело ломаное) —

резкой, крупной, красной…

нечаянно?

нет — в пот ошпариваясь,

небритою декабрьской щетиной

по голым розовым бутонам,

морским песком меж коцанных коленных чашек

сжимало нас до полного,

до щастья,

до кожуры, веснушки до единой —

твоё молчание…

…так и плывём над глубиной,

как щепки, белые на чёрный

ночной гудрон: уже без счёта,

без тонкой кожуры, больной

(черешно-шелковичной-наспех)

о том, насколько мы напрасны

с тобой…

не так: во снах, когда друг друга,

как из ручья, берём на руки,

на тяжесть бёдер, губ припой,

на слово — скрипкие качели

над лебедой —

«усни-поспи-приснись…» простой

язык. но здесь о языке ли?..

Марина Чиркова умеет видеть жесты природы и делать их жестами поэтическими. Природа «дикая» живет в ее стихах как нечто стихийное, неисчисляемое — охапками, копнами, грудами, буреломными зарослями, смородиновыми кущами, травными гнездами-колтунами, в которых всё перепутано и взаимопронизано, «выдохнуто» одно в другое, но при этом — «слова не сломаны о слова». Природа «очеловеченная», городская, присутствует в стихах Марины более сдержанно, компактно, не выплёскиваясь смыслово и интонационно за некие заданные автором контуры. Марина Чиркова, безусловно, относится к тем поэтам, которые скорее ворожат, нежели конструируют. И ворожит она — на звук, по аналогии с тем, как можно ворожить на воду, на огонь, на другие «подручные материалы» в магии.

Петра Калугина

О вечный гендер! О ручьёвые волосы! Вот неоспоримое доказательство того, что, говоря по-простому, женский дискурс являет собой другой конструкт и другую парадигму, нежели мужской.

Татьяна Комиссарова

Мне очень нравится этот автор: он остроумен, остроязык и невероятно обаятелен, непредсказуем и вполне узнаваем, убедителен, в высшей степени женственен и что называется «палец в рот не клади».

Марианна Боровкова

Это стихи. Из тех, что я называю подлинными.

Наиль Мелиханов