Закрывая глаза на органическую перестройку нашего общества, левые писатели и мыслители сражаются с ветряными мельницами, ткут и распускают беспочвенные теории, словно живут в каком-то нереальном мире. После двадцати с лишним лет оцепенения поезд двинулся, а они остались на перроне, захваченные врасплох. Но отрицать реальность движения или пытаться остановить поезд, уцепившись за последний вагон, бессмысленно. Развитие пошло не по тому пути, какого ожидали в 1950, 1955 или 1959 году, однако это еще не причина, чтобы отрицать очевидное или делать вид, что ничего не происходит. Анализы и политические программы должны соответствовать фактам, а не наоборот. Совершенно очевидно, что перемены влекут за собой чрезвычайно болезненные последствия морального, политического, социального, экономического и даже эстетического характера. Нам, деятелям культуры, должно достать ума и мужества, чтобы встретить их лицом к лицу.

Это особенно нелегко для тех, кто с оружием в руках защищал революцию 1936 года, выбрал путь изгнания и живет в большем или меньшем удалении от действительности родной страны. Дело, которому они отдали свою молодость, энергию и которое, казалось, должно было обозначить поворотный пункт в истории не только Испании, но всей Европы и Латинской Америки, до сих пор слишком живо в их душах, так реально определяя их бытие, что заслоняет сегодняшний — гораздо менее привлекательный — мир, косвенным образом порожденный этим делом. Политическая ситуация, сложившаяся после победы союзников и разгрома фашизма в 1945 году, внушила им надежду, что рано или поздно все вернется на круги своя; их жизнь и деятельность отражают ностальгию по эпохе, в безвозвратность которой они не могут поверить. (Авторы известной биографии Маркса писали о его политических надеждах после крушения революции 1848 года: «Любой, кто в таких обстоятельствах думал бы иначе, не был бы настоящим революционером. Но только плохой революционер долго сохранял бы это состояние духа, вместо того чтобы избавиться от него и увидеть начало нового исторического периода».)

Нам, писателям, надо принять поговорку: «Бьет — значит, любит» в качестве руководства к действию. Идеализировать народ, скрывать его недостатки означало бы сослужить ему плохую службу. Наша цель — разрушить мифы Святой Испании, один из которых и есть «славный народ». Ну а так как речь идет о необходимости трезвого анализа, начнем с самих себя, нарисовав правдивый портрет интеллигенции.

Испанский интеллигент — в девяноста девяти случаях из ста это выходец из буржуазии — обладает не только ее изъянами, но и своими собственными. Его, ненавидимого своим классом, неизвестного народу, часто ждет драматичная судьба. Пропасть, разделяющая идеалы и реальную действительность, косность «бытия», сопротивляющегося моральным императивам «должного бытия», неизбежно настраивают его на пессимистический лад. Вся его жизнь строится на неразрешимом противоречии. Перебежчик из лагеря буржуазии, он пытается сблизиться с «народом», и эти попытки, в общем, заканчиваются провалом. Если можно так выразиться, его судьба застревает на полпути. Будучи связан с миром буржуазии своим воспитанием, а с народом — чувствами, на самом деле он не принадлежит ни тому, ни другому. Постоянный конфликт между идеями и реальностью, между теоретическими принципами и вынужденными компромиссами с обществом, в котором он живет, углубляют нравственный кризис. Испанский интеллигент отвергает ревность, но ревнив, жаждет свободы, но не может избавиться от тоски. Отбросив реакционные представления о женщине как объекте и признав ее товарищем, имеющим равные с мужчиной права и обязанности, он не способен принять практические следствия своего выбора. Изживая грубое мужское самодовольство, он впадает в неврастению. Наконец, невозможность реализовать себя в свободной, зрелой, подлинной жизни оборачивается умственной импотенцией, противоречивым сочетанием бахвальства, злословия и цинизма.

В Испании, как ни в одной другой стране, интеллигент является рабом своих настроений, тайно одержимым мыслью о самоубийстве. Духовные силы, не найдя себе применения в условиях политической летаргии, легко становятся источником депрессии. Каждый год приносит новые разочарования. Идеологические принципы, которым вынужден подчиняться наш интеллигент, несовместимы с его нравственными и эстетическими ценностями. Ему ясно, что, если победит дело, за которое он борется, народ преобразится, став похожим на презираемых им европейцев, и он спрашивает себя, стоит ли бороться. Такое противоречие напоминает парадокс рекламы наших отелей: зазывая на «самые спокойные и безлюдные пляжи мира», она способствует нашествию туристов и тем опровергает сама себя. К этому умственному искушению добавляется еще одно, более изощренное. Зная, что сохранение отживших общественных структур — залог долгожданной революции, интеллигент втайне задается вопросом: а не лучше ли подождать, сложа руки, пока суд да дело? Предпочтя журавля в небе синице в руке, он уверен, что следует неопровержимой логике. Если мораль отождествляется с историческим прогрессом, все, что ему способствует, автоматически признается достойным восхваления. В результате интеллигент оказывается в чрезвычайно щекотливом положении: как быть с материальными потребностями пролетариата, который, не дождавшись революции, пытается как-то устроиться при капитализме, хотя и рискует — что произошло, скажем, в Западной Германии — отказаться от своей исторической миссии и обуржуазиться? Тому, кто не принимает в расчет человеческую боль, экономические требования рабочих кажутся чем-то смехотворным. Или все, или ничего: при альтернативе «отказ от действий либо революция» реформистские поползновения для них — самый опасный враг… Понять, что историческое явление может быть объективно прогрессивным и при этом не соответствовать нравственному идеалу, сочетать революционную взыскательность с вниманием к человеку, терпящему лишения, — вот единственный способ выйти из этого кризиса.[9] Противоречия, — подлинные или надуманные, которые силится одолеть испанский интеллигент, на мой взгляд, очень характерны для исторического перепутья, на котором находится Испания.

Анахроничный мир «Виридианы»[10] мог бы стать символом нашей страны. На протяжении столетий испанцы упорно пытались жить вне человечества, повернувшись спиной к истории. Всякий раз, когда она обрушивалась на нас в виде войн, революций, катастроф, мы оказывались неподготовленными и безоружными. За нашей легендарной гордостью на самом деле кроется болезненный страх перед новыми идеями. Если, например, мы ставим вопрос о вхождении в «общий рынок», то делаем это, чтобы уйти от проблемы нашей отсталости, то есть пытаемся изображать общество XX века, хотя — во всяком случае, с политической точки зрения — прозябаем еще в XIX. По аналогичным причинам большая часть рабочих предпочитает индивидуально решать свои экономические проблемы, эмигрируя во Францию или Германию, вместо того чтобы бороться с ними коллективно: ведь это труднее и требует смелости.[11] Бегство от действительности, боязнь преодоления трудностей стали общим для всех классов явлением. Таким образом, мы стараемся обмануть других, но обманываем лишь самих себя.

Европеец любуется отсталостью Испании, доставляющей ему эстетическое наслаждение, и вслед за нашими консерваторами прошлого столетия призывает оставить все здесь в неприкосновенности. И в этом интересы франкистского режима совладают с традиционалистскими вкусами Европы. Его инстинкт самосохранения находит неожиданного союзника в желаниях наших гостей. Испанию — служанку остальной Европы сменяет Испания — духовное прибежище, тихая заводь на юг от Пиренеев. Испанцу не дают самому пересмотреть собственное сознание. То одни, то другие понуждают его примириться со своими застарелыми пороками, не стремиться к новому, сохраняя уклад жизни, который ему уже чужд.