— Это же зверство какое!

— Что ж. Дети всегда за все расплачиваются.

Авель встал; ему очень понравилась его выдумка.

— Если вы ничего не имеете против, — сказал он, — я вас ненадолго оставлю. По-видимому, я не понадоблюсь тете до вечера, так что я пойду погуляю.

Беседа со служанкой утомила его, и, оставшись один, он вздохнул с облегчением. По дорожке, усыпанной гравием, он пошел к изгороди. Несмотря на зимнее время, солнце пекло довольно сильно, и тени эвкалиптов падали на него пятнами, как будто он был в маскировочном халате.

После душа, одеваясь у окна, он видел дубы, которые росли прямо за беседкой, между двумя ручьями, сбегавшими в лощину, и решил исследовать это место вдоль и поперек. У него было все, что нужно для такого похода: ножик с двумя лезвиями, с штопором и открывалкой для консервов, шелковая маска — бабушкин подарок — и треснувший термометр, который нередко служил ему компасом в опасных экспедициях.

Свежий ветер дул из оврага. Авель вздохнул полной грудью. Ветер трепал волосы надо лбом, сердце маятником ходило в груди. Хорошо! Ему хотелось петь, хохотать, пронзить штыком воображаемого врага. Он ринулся вниз по тропинке и через минуту был у ручья.

Он уселся в середине лощины и стал внимательно все оглядывать. Место было тихое, спокойное. На холмах росли сосны и пробковые дубы, а по ту сторону широкой лощины уступами лежала земля, и только поэтому можно было догадаться, что дальше есть поле, которое теперь, конечно, под паром.

Через полчаса он поднялся по той же тропинке, по которой так весело бежал вниз. Ему пришло в голову, что тут нелегко найти друзей, и теперь он изо всех сил старался не впасть в уныние. Если в «Раю» окажется не очень хорошо, надо будет что-нибудь придумать.

Когда он добрался до верхней террасы, солнечные часы показывали половину шестого. Легкий ветерок пронесся по олеандрам и по кипарисам острым, как языки пламени. Потом наступила тишина. Ни шороха, ни шелеста. Только птицы хлопали крыльями у самого дома.

Его первые впечатления подтвердились в ближайшие же дни. Жизнь в «Раю» шла монотонно и размеренно, и Авель стал скучать по старым друзьям. В Барселоне улицы полны народа, а газеты — новостей; можно пойти в кино, если подкопить денег, а на пустырях, недалеко от дома, с утра до вечера играют в «наших и врагов». Тут, наоборот, никого нет, только тетя, Агеда и Филомена; дела у них большей частью какие-то непонятные, и говорить с ними очень трудно.

Донья Эстанислаа проводила взаперти целые дни, и Авель видел ее очень редко. Зато Агеда, когда у нее прошло раздражение, старалась быть с ним особенно приветливой, но ее назойливость наводила на него тоску. У нее было ужасно белое лицо, как фарфоровое, ресницы длинные, загнутые, а глаза широко открытые и светлые, вроде жемчужин. Авель увертывался от нее, как мог. Бойкие разговоры служанки были все-таки куда лучше, чем нудные истории про влюбленных.

Он ничего не привез из Барселоны, и женщины сразу принялись мастерить ему самое необходимое. Агеда вытащила старые выкройки из «Бланко и негро» и взялась за старые занавески. Ее нисколько не смущало, что они кисейные или камчатые; в конце концов, время тяжелое, ничего не поделаешь, надо использовать то, что есть.

Авель молча смотрел. На нем была дурацкая рубашка с лентами. Его вещи сушились во дворе, и, чтобы не ходить «в чем мать родила», как говорила Филомена, ему пришлось скрепя сердце надеть старую рубашку Романо. Так он и болтался по дому, неприкаянный, как привидение. В кухне было противно, там без умолку трещали женщины, но в конце концов пришлось гуда пойти, потому что бродить одному совсем скучно.

— Что это? — спросил он, глядя на темный чехол с кресла, который Агеда раскладывала на столе.

— Это на курточку. Иди сюда, мерку сниму.

Она сняла с руки клеенчатый сантиметр и принялась диктовать Филомене всякие цифры:

— Тридцать пять… Пятьдесят шесть… Семьдесят пять… Тридцать восемь… Пятьдесят пять…

Чехол был кретоновый, в цветах. У Авеля защемило сердце. Он видел себя в зеркале — белый, вроде паяца, вроде тряпичной куклы.

— В цветах… — жалобно сказал он.

— Да, — ответила Агеда. — Тебе не нравится?

— Они большие и противные.

Филомена положила карандаш и укоризненно взглянула на Авеля.

— Нет, вы подумайте! Противные! Как вам это понравится? Люди ходят, нечем стыд прикрыть…

— Это как у женщин, — сказал Авель. — Мальчики не носят в цветах.

Филомена поставила на плиту утюг и вытерла руки об юбку.

— Ходят мальчики, сколько раз сама видела, смотреть надоело, — заверила она. — В Галисии все как один в таких курточках. По воскресеньям надевают к службе.

— А я не видел, — сказал Авель. — Я тоже знаю всяких мальчиков, и ни у кого нет в цветах.

— Значит, видишь плохо, — нашлась Филомена. — В наших местах у самых важных барчат такие курточки, только по воскресеньям и надевают, к службе идти.

— Романо обожал такие ткани, — сказала Агеда. — Помнишь его летние куртки?

Она посмотрела украдкой на Филомену и прибавила:

— И вообще, сейчас воина, надо привыкать к тому, что есть. Вот посмотри на мои туфли, они из шины. Устраиваемся как можем, и никто ничего не говорит.

— А я не хочу привыкать.

Тот Авель, в зеркале, был на редкость жалкий и некрасивый.

— Я буду в своем ходить, и все.

Он сидел в плетеном кресле и с явным отвращением рассматривал свои голые ноги.

— Не болтай! — одернула его Агеда. — Воспитанные мальчики не знают никаких «не хочу». В военное время надо довольствоваться тем, что есть.

— Военное! — ворчал Авель. — Все военное да военное. Вы только и знаете, что про войну, а я вот ее нигде не вижу. — Он ткнул пальцем в сторону тихого, сонного дворика. — Это, что ли, у вас военное время?

Филомена с ужасом уставилась на него.

— Господи милостивый! Ну и мальчишка! Мало ему! Забыл, что дома перевидал? Побойся бога!

Авель зашагал по комнате.

— Ничего не случается, — настаивал он. — В газетах фотографии, происшествия всякие, а тут…

Филомена взяла утюг с плиты, поднесла к щеке и, сама того не замечая, принялась разглаживать складки на юбке.

— Как это не случается? — обиделась она. — Мало тебе, что люди все с ума посходили, друг друга убивают?

— Это в газетах, — сказал Авель. — А тут мы ничего такого не видим.

— Что ж ты видеть хочешь, господь с тобой?

Авель с ненавистью посмотрел на бледное привидение в зеркале.

— Бомбежки, — ответил он. — И военные корабли, и самолеты, и танки.

— Нет, вы послушайте! — Филомена взывала к Агеде. — Винтика в голове не хватает. Что выдумывает, когда люди мрут и все с ума посходили! Сохрани господи!

— Не слушайте вы его. Сопливый мальчишка, сам не знает, что говорит.

Авель снова сидел в плетеном кресле, слюнил палец и водил им по ссадинам и царапинам на голой ноге.

— Нет, я знаю, что говорю, — ответил он. — Я хочу, чтобы тут шли бои и чтобы были танки, и самолеты, и бомбежки.

Филомена скрестила руки на груди.

— А к чему это тебе понадобилось?

Авель содрал корочку с засохшей ранки и положил ее на ладонь.

— Потому что мне скучно, — сказал он. — Потому что все дни одинаковые и ничего не случается. А в Теруэле бои, развалин целые горы, через каждые пять минут уходит поезд с убитыми, и у них ярлычки на гимнастерках, на груди приклеены.

Филомена смотрела на него со страхом.

— По-твоему, значит, если тебе скучно, пускай война идет?

— Да, — сказал Авель. — Здесь все дни одинаковые и ничего не случается.

Филомена взяла утюг с плиты я разложила на куртке мокрую тряпку.

— В жизни не слышала такой глупости! Если тебе скучно, значит, пускай идет война. Нет, в жизни не слышала…

— Если тебе скучно, — сказала Агеда, — можешь играть, учиться… Ну, не знаю, что там еще. Умным мальчикам некогда скучать.

— Играть… — проворчал Авель. — А я не знаю, с кем играть. И потом, ничего мне не надо учиться. Я за первый класс все наизусть знаю: и арифметику, и географию, и историю…