Анна протянула руку и взяла один из увядших лепестков, которые плавали в пожелтевшей воде. Зрачки ее глаз, устремленных на цветок, походили на маленькие бешено вращающиеся вентиляторы. Облокотясь на мольберт, Мендоса молча рисовал.

– Мы никак не могли договориться, казалось, все нужно было начинать сначала, и я решила увеличить сумму. Жених Паулы с алчным блеском в глазах вдруг спросил меня, много ли там денег. Я сказала, что да. Тогда он насел на свою невесту. «А ну, отдавай». Паула поколебалась немного, но потом все же подчинилась. Она вытащила из кошелька бумажку и передала мне.

Анна, словно повторяя движение служанки, машинально открыла сумочку, достала бумажку и развернула ее.

– Шифр замка РАЙ-12. Гуарнер прячет ключ в жилетном кармане. Стоит заполучить ключ, и открыть замок пара пустяков. Она также передала мне план кабинета с точным указанием места, где вмурован несгораемый шкаф. Что касается остального, Паула уже давно мне рассказала, как добиться свидания с ним, кто бывает в доме…

Она замолчала, полагая, что Мендоса хочет спросить ее о чем-то еще, но он только зевнул. Все в мастерской приобрело фантастический вид. Пачка балерины, казалось, с отчаянной жадностью поглощала вечерний сумеречный свет. Хрупкая фигурка Анны в кресле отбрасывала на пол неясную тень. Ногти ее оставили маленькие полукружия на увядших лепестках розы.

– Послезавтра служанки не будет дома, и мы можем свободно действовать.

Анне вдруг припомнилось, как еще совсем недавно, когда ей было пятнадцать лет, отец прятал от нее на кухне свою опасную бритву, один вид которой прямо зачаровывал девушку. Ей казалось, что достаточно приложить лезвие к коже, и острие само вонзится в тело.

Мальчишечья ватага, членом которой она была, по-своему реагировала на смутные времена: вооруженные ножами ребята гоняли по свалкам и улочкам, испуская дикие вопли, жадно подражая во всем взрослым.

Все это осталось в прошлом, но сейчас Анне казалось, будто она вновь переживает те далекие дни.

– Да, – сказала она вполголоса, – пришло время решиться.

Она задумчиво приложила руку ко лбу. Мендоса погрузил кисть в кувшин.

– Я думаю, личные вопросы самые важные.

Она замолчала, словно желая посмотреть, какое впечатление произвели ее слова.

– А ты как думаешь?

Вопрос ее точно застыл в воздухе. Нестройные звуки фортепиано влетали в окно со двора. Косой дождь хлестал под порывами ветра. Мендоса, стоя у другого окна, с безразличным видом смотрел на улицу. Капли дождя били по пузырчатым лужам; по стеклу, причудливо переплетаясь, сбегали струйки воды.

Анна снова замолчала. Экран из гофрированной бумаги, застывший среди мрачной и скорбной обстановки, вдруг озарился цветным бликом: по нему скользнул последний луч умирающего дня. В чаше с пожелтевшей водой уже не оставалось ни одного цветка. Оттуда торчало несколько старых вытертых кистей. Девушка встала с кресла и подошла к мольберту.

– Это я? – спросила она.

Агустин ничего не ответил.

Давид напрасно старался отогнать воспоминания; с гнетущим упорством они неотступно лезли в голову. Два дня назад Луис пригласил его в кино, и теперь, когда он пришел к нему, дома оказалась только Глория.

– Я пришел за Луисом.

Глория что-то искала в комнате.

– Кажется, он ушел. Посиди минутку, я сейчас посмотрю.

Нет, Луиса не было дома. Глория стояла в пальто.

– Я хотела пойти прогуляться.

– Пойдем вместе.

Девушка молчала, и он вел ее по хорошо знакомым им обоим тропинкам. Все здесь напоминало об их редких летних прогулках: аллеи деревьев, заросли кустарников и цветов, стволы каштанов, на которых два месяца назад он вырезал перочинным ножом свои и ее инициалы. Они уселись на каменной скамье в самом уединенном уголке парка, и Глория, закинув голову, устремила ввысь задумчивый взгляд. Листья каштанов, точно прозрачные крылышки стрекоз, лениво падали на фоне капризного неба. В далекой вышине, словно «галочки» на полях книги, парили едва различимые птицы. Почти целый час Давид задавал Глории вопросы, на которые она рассеянно отвечала.

От этой встречи у него осталось странное впечатление. Глория вела себя как-то холодно, почти безразлично. Они говорили о многом, но она делала это как-то механически, с усилием. Давид замечал в ней какую-то отчужденность, и это смущало его. «Хоть бы набраться храбрости поцеловать ее». Но, как обычно в подобных случаях, храбрости у него не хватало.

Сейчас, небрежно чиркая в своем дневнике, он с тоской и горечью вспоминал прошедший вечер. B его груди теснилось какое-то смутное чувство: смесь неясно надежды, раздражения и горечи.

Манера, с какой Глория говорила о решительных людях, раздражала Давида. Он подумал о Бетанкуре, его делах и аресте. Вероятно, Глория считала Бетанкура настоящим мужчиной и потому любила. Давид с яростью посмотрел на видневшийся в окно городской пейзаж.

Перед ним широким полукругом раскинулся лес труб, башенок и крыш. На свинцово-сером небе, точно на фотографии, четко выделялись мансарды соседних домов. Давид сидел с самопиской в руках, наклонившись над клеенчатой тетрадью, и, когда в дверь постучали, коротко крикнул:

– Войдите.

Это была Глория; черный костюм плотно облегал ее упругое молодое тело; она казалась несколько старше своих лет, вполне сформировавшейся женщиной. Смущенный Давид заметил, что она ему улыбается.

– Это ты…

Он вскочил и порывисто пожал ей руку. На нем был вязаный шерстяной джемпер, весь в грязных пятнах, и темные домашние тапочки.

– Я писал, – сказал он.

Голос его пресекся, Давид кашлянул.

Глория взяла пресс-папье, замысловатого стеклянного лебедя, и, словно взвешивая, покачала в руке.

– Это твой?

Давид в замешательстве улыбнулся. Ему казалось, будто все мысли вдруг выскочили у него из головы; он стоял подавленный, опустошенный.

– Если тебе нравится… У меня много таких. Это с Майорки.

Глория положила пресс-папье на место и с непринужденным видом стала стягивать черные шелковые перчатки. На клеенчатой тетради, которую Давид оставил на столе, виднелась сделанная карандашом надпись. Она прочитала:

– Дневник. Ты пишешь дневник?

– Как видишь, – Давид нежно, но решительно попытался отобрать у нее тетрадь. – Когда нечего делать, я чиркаю в нем. Всякую чепуху. Как только кончится, выброшу в окошко.

К счастью, дневник ее не интересовал. С легкой улыбкой она оглядела комнату: гравюры на стенах, подаренную отцом коллекцию холодного оружия. Она остановилась перед мачете с серебряной рукояткой.

– А это?

– Это дедушкин. Он привез его с Кубы.

Сердце Давида бешено колотилось. Его опьянял аромат девичьего тела. Взгляд задержался на прическе Глории, открывавшей затылок.

– Он мне нравится, – сказала Глория.

Давид готов был крикнуть: «Я дарю тебе его. Если он тебе нравится, можешь взять себе». Но вовремя сдержался. «Спокойствие, спокойствие». И с яростью заметил, что кровать его не прибрана, а пижама валяется на ковре.

– Кругом беспорядок, – извинился он. – Служанка еще не поднималась и не убрала постель.

– А-а, мне все равно. Мне даже нравится, когда все так, вверх тормашками. Когда я хожу по улицам, я часто думаю, а что там внутри, за стенами домов. Сейчас я никак не могла найти твою дверь. Думала, что свалюсь.

– Да, у нас тут совсем темно.

Глория подошла к окну и принялась разглядывать море крыш.

– Я даже не представляла, что ты живешь в таком красивом месте, – сказала она. – Сегодня утром я случайно узнала твой адрес от Луиса и решила навестить тебя.

Пока Глория стояла спиной к нему, Давид застегнул ворот рубашки и поправил галстук. Он чувствовал себя одновременно и счастливым, и неудовлетворенным, ему хотелось быть смелым, и в то же время его сдерживала какая-то робость перед девушкой.

Глория расспрашивала его о зданиях, видневшихся в окно. Она вела себя совершенно непринужденно, словно визит ее был чем-то обычным.