– Я убил двух индейцев и еще двух ранил, – объявил Панчо, когда они вышли.

Часы на колокольне пробили десять. Викки шла впереди, нагруженная разноцветными пакетами. Служба начиналась через полчаса, а ей понадобится больше двадцати минут, чтобы привести в порядок волосы. Однако мама, легкомысленная, как птичка, казалось, не замечала, что она торопится.

Когда они подошли к дому, было десять минут одиннадцатого. В последний момент мать ухитрилась завязать разговор с сеньоритой Рехиной, которая с требником в руке шла по противоположному тротуару.

– Мама, – сказала разъяренная Викки.

Схватившись за косяк двери, она смотрела, как женщины целуются. Затем сеньорита Рехина, видимо, спросила о ней, потому что обе обернулись и посмотрели в ее сторону. Чтобы выразить свое возмущение, Викки сделала вид, что вошла в дом, но, полная любопытства, остановилась за дверью, прислушиваясь. Правда, ей не удавалось разобрать слов сеньориты Рехины, но до нее ясно доносился голос матери, говорившей о surprise-party.

– Да, Соня позвонила и пригласила ее. Мать Сони как-то говорила мне, что девочка буквально не может жить без Викки… У Викки такой характер, что все ее любят… Вот уже год, как она берет уроки танца у мадам Жозетт, а теперь будет учиться играть на пианино, не говоря уже о французском и английском… Я хочу, чтобы в будущем году она поехала в Англию… Мне рассказывали об одной школе в старинном замке, где учатся дети знатных людей; им дают уроки гольфа и тенниса, обучают верховой езде…

Легкий скрип за спиной предупредил ее, что за ней кто-то следит. Стоя посреди вестибюля, Панчо целился в нее из своих игрушечных револьверов:

– Шпионка… Ты шпионишь…

Не обращая на него внимания, она поднялась наверх. Дверь в спальню Хуаны была полуоткрыта. Викки осторожно сунула туда нос и отважилась бросить в комнату быстрый взгляд. Хуана еще лежала в постели; увидев сестру, она с пренебрежением отвернулась.

– Как? – сказала Викки. – Ты не встаешь?

– Нет. Я устала.

– Это меня не удивляет. Твой образ жизни…

– Мой образ жизни – это мое личное дело, – ответила Хуана. – Нечего тебе вмешиваться.

– Это ты так считаешь, дорогая… Если раскроются твои шашни с этим цыганом, меня тоже запрут и ни в какую Англию я не поеду.

Хуана поднесла к губам дымившуюся на ночном столике недокуренную сигарету.

– Цыган… Шашни… Право, не знаю, о чем ты говоришь…

– Брось, не прикидывайся наивной!.. Мне очень хорошо известно, что ты уходишь по вечерам, и известно, когда ты возвращаешься. Тебе бы следовало поблагодарить меня за то, что я так долго молчала.

– Ты настоящий ангел, – сказала Хуана с гримасой.

Викки дважды повернулась на каблуках, но не тронулась с места.

– Будь осторожна, – сказала она, скрестив руки. – Ты можешь нарваться на сюрприз в тот момент, когда меньше всего будешь ожидать этого.

– Мне следует расценивать твои слова как угрозу? – спросила Хуана.

– Расценивай, как тебе угодно.

Она собиралась выйти из спальни, но передумала.

– Да! – прибавила она. – И торопись. Служба начинается в половине одиннадцатого.

– Не утруждай себя. Я не собираюсь идти.

– В прошлое воскресенье падре сказал, что все в этот день обязаны идти к мессе.

– Мне это безразлично.

– Ладно, – сказала рассерженная Викки. – Поступай как знаешь.

Дверь в ванную была плотно притворена. Там, стоя на коленях, Хасинта вытирала полотенцем Нану.

– Ну вот, красавица моя, теперь все в порядке. Сейчас я расчешу твои волосики, и ты будешь настоящая королева.

Викки подошла к зеркалу и начала прихорашиваться. Голубой костюм идет к ее глазам, но ленту в волосах надо сменить. Муаровая лента гранатового цвета подойдет больше. Лицо было немного бледновато, и она пощипала себя за щеки. Тайком от матери она купила розовую губную помаду. Улучив момент, когда никто на нее не смотрел, Викки боязливо подвела губы.

Между тем Хасинта усердно начесывала кудряшки Наны на уши и укладывала их в локончики. Девочка с гордостью смотрела на себя в зеркало и подняла крик, когда служанка сочла свою задачу выполненной.

– Ладно, ладно, – вздохнула Хасинта. – Я уложу тебе еще и здесь…

Пока она этим занималась, малышка вылезла из ванны и вскарабкалась на пластмассовый табурет, чтобы увидеть себя в зеркале с головы до ног. Викки кончила причесываться и обернулась. У девочки была ослепительно белая кожа, словно фарфор или целлулоид, от солнечного света, лившегося в окно, в ее волосах вспыхивали золотые искры. В своей голубой рубашонке сестренка походила на дорогую куклу, золотисто-бело-голубую куклу, которая чудесным образом вертела головкой в колечках кудрей, скакала, как коза, и улыбалась своему восхитительному двойнику в зеркале.

Затем вошла мама, держа в руках платьице с воланами; застегивая на ходу пиджак, появился и папа. Они долго любовались Наной, которая, бдительно следя за Хасинтой, казалось, совсем не замечала их. Наконец мама помогла ей надеть платье, Хасинта обула ее ножки в башмачки, а Викки повязала лентой волосы.

– А ну-ка, – сказала мама, отступая. – Дай я на тебя взгляну.

Нана с недовольной гримасой повиновалась. Ее большие голубые глаза, похожие на глаза заводной куклы, смотрели в какую-то точку, затерявшуюся по ту сторону небосвода.

– Ты очаровательна, – изрекла наконец мама.

Наклонившись, она звучно поцеловала ее. Папа присел на край ванны и поднял девочку. Нана молча позволила ему это. Время от времени она поворачивала голову и снова гляделась в зеркало. Хасинта смотрела на нее с восторгом. Поставив девочку на пол, папа тоже захотел ее поцеловать, но она подняла страшный крик:

– Ты – нет!

Полная уверенности в себе, Нана горела нетерпением поскорее выйти из дому на улицу. Привстав на цыпочки и не обращая внимания на мамины увещевания, она потянула ручку двери. Викки подхватила ее на руки и понесла вниз по лестнице. Панчо еще играл со своими револьверами; увидев сестер, он спрятался за кресло гранатового цвета.

– Пум! Пум! – сказал он. – Убиты.

– Ты еще не готов? – крикнул ему папа с лестничной площадки. – Марш переодеваться!

Панчо осторожно высунул голову из-за кресла и посмотрел вверх, словно не понимая.

– Переодеватьша? Жачем переодеватьша?

– Полагаю, ты не думаешь в таком виде идти в церковь?

– Да, я думал идти так, – ответил Панчо. – Карлитош тоже, у него коштюм маршианина.

– Что делает Карлитос – меня не касается. А ты марш переодеваться!

– Но, папа…

– Никаких пап.

Панчо бросился на ковер лицом вниз. Несколько секунд он колотил кулаком по полу. Потом издал оглушительный вопль. Папа приказал ему немедленно замолчать. Вместо того чтобы повиноваться, ребенок заорал еще громче. Папа дернул его за ухо и влепил ему пощечину. Панчо попытался укусить папину руку. Папа ударил его снова. Мама в шляпке с перьями ходила по холлу, умоляя их успокоиться. Лицо Викки выражало досаду. Нана в голубом платьице следила за этой сценой, не мигая, как завороженная.

Ураган улегся так же быстро, как и начался. Панчо утер слезы и поднялся наверх переодеваться. Папа надел демисезонное пальто, и Викки помогла ему повязать шарф. Мама, припудривая «лебедем» щеки, спросила тоненьким голоском:

– А Хуана? Разве она не идет к мессе?

– Куда там! – поспешно откликнулась Викки. – Разве ее поднимешь? Я сказала ей, что сегодня обязательный праздник, а она рассвирепела.

Отец с явным неудовольствием наморщил нос, но Панчо уже спускался вниз в своем голубом костюмчике, и не было никакого смысла задерживаться.

– Пошли, – сказал папа, беря Нану за руку. – Надо спешить, а то мы явимся после дароприношения.

Он шел между двумя рядами побеленных известкой домов, страдая от ослепительного солнечного света. Расфранченные верующие направлялись в церковь, порой, собравшись в кружок, они останавливались поболтать на перекрестке – женщины в мантильях, мужчины в широкополых шляпах. Одни говорили ему «добрый день», другие в знак приветствия только приподнимали руку. Впереди, сзади, вокруг него звучал праздничный гомон. А он продолжал идти по краю тротуара, тихонько отсчитывая число шагов.