И еще молчат. А потом:

— Но самое главное: согласно договора, най-он обязуется задержать всеми имеющимися у него средствами «войска большевиков», не допустить их на китайскую территорию. Словом — дать Калмыкову с отрядом спокойно утечь из-под нашего носа…

Бум-м-м!.. — доплыл орудийный залп.

— A-а… начинается! — и, чуть наклонившись вперед, Снегуровский прижал шпорами. Кобылица прыгнула и пошла ровным галопом на выстрелы.

— Так я и знал!.. — Снегуровский окинул равнину, расстилающуюся у пригорка, на который взбежали сейчас всадники. Застопорив коня, вынул бинокль из кобуры.

— Ну, да… проклятье!.. Три часа потеряли… Ротов опоздал… проворонил…

Слева по долине на тракте кавалерийский полк, успев отсечь арьергард, рубился с полком дикой дивизии. А правее — на увале — залегла калмыковская пехота. Дальше — за нею — обозы. У обозов бухала, поставленная на сани, одна трехдюймовка.

Ярошенко повел полк в атаку без единого выстрела. Глубоко увязая в снегу, партизаны двигались тремя густыми цепями. По флангам противника слабо стучали пулеметы.

Вдруг цепи колыхнулись и быстро покатились на неприятеля.

— Ур-р-а-а!!.. — долетело до пригорка.

Комфронта сердито сдвинул брови. Положил бинокль в кобуру и повернул лошадь…

Уужжиижжии!.. — со свистом прямо на улицу спустился аэроплан. Из кабины выпрыгнул летчик.

— Командующий здесь? — закричал он разведчикам.

Но сзади, с ординарцами, уже приближался Снегуровский.

— Что нового? Видели, как Калмыков уходил от нас на Фукдин? Да?

— Так точно, товарищ командующий. Небольшой отряд проскочил вперед и двигается сейчас по тракту в сторону Фукдина. Его конвоируют китайцы.

— Так, хорошо! А далеко ли от боя вы их видели?..

— Верст тридцать-сорок…

Снегуровский скрипнул зубами.

— Три часа! — И, с силой ударив нагайкой лошадь, он стремительно рванулся вниз через Уссури…

Приехав на станцию Розенгардовка, он сразу прошел в броневик и послал во Владивосток в Военный Совет одну телеграмму. И принял от него другую.

В первой было:

«Отряд Калмыкова разбит и захвачен в плен. Сам Калмыков, с небольшой группой офицеров и штабных, разоруженный — под охраной китайцев — ушел в Фукдин».

А во второй стояло:

«Мандарина и его свиту немедленно освободить и сопроводить на китайскую сторону до города Сопки, с подобающим их званию и чину почетом, предварительно извинившись за происшедшее досадное недоразумение. Выезжайте для доклада Военсовету».

Снегуровский еще раз скрипнул зубами, крепко выругался и процедил адъютанту:

— Идите, расхлебывайте это «недоразумение»…

И отдал распоряжение освободить китайцев, а потом грузно опустился на табурет.

— Ушел, проклятый!.. — и в третий раз скрипнул зубами и умолк.

Через полчаса броневик мчался во Владивосток — ком-фронта Снегуровский ехал для доклада в Военный Совет.

— Вот!

Штерн подошел к большой карте Дальнего Востока, висящей на стене…

— Видите? Хабаровск, Иман, Спасск, Никольск-Уссурийск, Владивосток — укрепленные пункты.

— Ну?

— В каждом городе сильный гарнизон. Хабаровск и Владивосток — базы.

— Так.

— Они укрепились и сидят прочно. Вопреки нашим ожиданиям, ни малейшего намека на эвакуацию. Они не уходят.

— Но они уйдут.

— Когда? Вы можете указать срок, повод, причину?

— Гмм.

Кушков задумался и почесал затылок. Члены Ревкома усиленно задымили папиросами.

— Я это говорю к тому, товарищ Кушков, что поведение японцев мне не нравится. Замыслы у них темные. Ваши дипломатические переговоры едва ли к чему-нибудь поведут.

— А как иначе?

— Иначе? Надо действовать резче, решительно и дерзко.

— Опасно. Испробуем еще один способ.

— Именно?

— Пропаганду. Отпечатаем на японском языке листовки и распространим их среди японских солдат. Авось разложим — поторопятся уйти.

Штерн недоверчиво улыбается:

— Сомнительно. Разложить листовками японскую армию… Гм! Из камней сметану жать — толку больше.

— Попытаемся.

Кушков взял карандаш.

— Я думаю пустить это под лозунгом: «Весь рис в руки трудящихся». Вот…

И он крупно вывел наверху страницы:

БРАТЬЯ, ЯПОНСКИЕ СОЛДАТЫ!

Хмурый мартовский вечер, упершись ногами в восточный край небосвода, старательно давит и сталкивает за горизонт тусклую розовую полоску.

Еще полчаса… час… Темно.

Только снег, уже тронутый, сереет побуревшей ноздреватой глыбой.

Скоро Спасск.

Железное тело броневика, слегка вздрагивая, режет воздух.

Веником искр хлещет паровоз в застывшее пузо молчаливой ночи.

Скоро Спасск.

В служебном вагоне, прицепленном к броневику, горит свеча.

Командир броневика Иван Шевченко и Дербенев усердно возятся с какими-то тюками.

— Я думаю, этой пачки для Спасска хватит?

— Эге! Клади сюда.

— Ладно. А этот тюк на Имане оставим… Им тоже немного надо. Остальное в Хабаровск.

— Добре.

Угугугуууууу! — кричит паровоз.

Дербенев подходит к окну.

— Спасск, брат… приехали…

— Эге. Увязывай.

Перрон вокзала ярко освещен электрическими фонарями.

А впереди, на сотню саженей, на третьем пути, за составами двух эшелонов — темно.

Неподвижный, молчаливый, черный стоит броневик.

Штаб спасского гарнизона принимает от Шевченко груз.

— Мдаааа! — тянет начгар Тимофеев. — Дело хорошее… Только будет ли польза?

— Отчего же нет?

— Да так… думается… Впустую это… Листовки эти японцам на завертки пойдут.

— А вот, попытайтесь.

— Попытаемся… что ж… Може и выйдет.

— Давайте попробуем сейчас, — предлагает Дербенев. — Иван! Бери пачку. Пойдем.

— Да ну! — отмахивается Шевченко. — Где сейчас?.. Кому?

— Как кому? Вон эшелон рядом стоит… Авось выйдет какой-нибудь япош. Пойдем. Да стойте, стойте! Куда вы все-то? Пожалуй еще испугаете. Подождите здесь… Вернемся — расскажем.

Шевченко берет пачку листовок.

Дербенев в ажитации потирает руки.

Выходят.

За броневиком на четвертом пути — японский эшелон. Спит.

Дербенев и Шевченко пытливо вглядываются в темноту.

Никого. Даже часовой куда-то запрятался…

Но вот в конце эшелона кто-то показался. Приближается.

В волнении ждут. Слышен японский разговор. Двое.

— Ага!.. Идем.

Дербенев тянет Шевченко за рукав.

— Аната![3]

Японцы останавливаются.

— Аната! Возьми.

Шевченко тянет японцам листовку.

— Цто?

— Бери, бери… Это наша пиши… Большевика… японским солдатам… Хочешь, читай?

— Борсуика? Модзно. Давайть.

Японцы жадно хватают листовку.

Дербенев в восторге: клюнуло.

— Бери, аната, бери… Ваша японский соладат и наша большевика игаян, аната… Иди читай… Тут, брат, все написано.

— Коросё, коросё… — лепечут японцы.

— Вот, возьми еще… Дай другой японский солдат… Можешь?

— Модзно, модзно… — радостно говорит японец.

И Дербенев протягивает всю пачку.

— Только смотри… Японский офицер увидит — плохо будет… Не показывай.

— Коросё… Этто… японский офицер… увидеть нет… Нам показывай нет.

— Вот-вот… Смотри. Ну, прощай.

Шевченко и Дербенев хлопают каждого японца по плечу и жмут им руки.

Японцы кланяются.

В это время с шумом открывается дверь теплушки. Внутри фонарь. Полоса света, прорвавшись, падает на стоящих.

Дербенев и Шевченко в изумлении отскакивают.

Перед ними, улыбаясь и скаля зубы, стоят два японских офицера.

— Оцень вам благодарны, гоцпода. Мы с удовольствием процтем васи дзаписка… До цвидания.

— Сюда, друзья, сюда!