Старший из партизанов, взводный Кованько, улыбаясь, вытаскивает откуда-то ручные кандалы.

— Специально для вас, господин сыщик. Настоящие!

— Откуда достал? — удивляется Митя, его помощник.

— Это я еще из Владивостока припас, когда из тюрьмы бежал. Вроде как память. А вот как раз и для дела пригодились.

С большим удовольствием Кованько надевает Сандорскому кандалы.

— Эй ты, чучело гороховое! Не лягай! Держи его, Мить! Теперь можешь спать — тут вшей нет. Маленько холодно для них. Хе-хе!

Сандорский стискивает зубы. Опять он арестован. Но теперь уже Мак-Ван-Смита не дождешься. Надо действовать самостоятельно.

Сандорский лежит и о чем-то усиленно думает.

— Вы полагаете, что этот план может иметь серьезное значение? — спрашивает Снегуровский Буцкова вечером после ареста Сандорского.

Бурков улыбается.

— Я почти уверен в этом, — отвечает он. — Этим и объясняется прыть японских сыщиков.

— Но что это могло бы быть? — гадает Снегуровский, рассматривая крошечный лоскуток плана. — Почему дворец императора отмечен крестиком? Неужели, кто-то готовит покушение на японского императора?

— И да, и нет, — отвечает Буцков. — Дворец Мутцухито может привлечь внимание не только как местопребывание императора, но и как хранилище редкостных сокровищ и тайн Востока.

Снегуровский бросает удивленный взгляд:

— Тайн, каких тайн?

— Когда я был в Японии, — продолжает Буцков, — мне рассказывал смотритель одного музея, что во дворце Мутцухито скрыты рукописи древних йогов, когда-то похищенные предшественниками династии Мутцухито.

— Что интересного в этих, вероятно уже заплесневевших, рукописях?

— Он рассказывал мне про невероятные открытия, сделанные еще в XIV веке.

— Сказки! Во всяком случае сыщики не стали бы гнаться за этими рукописями. Тут пахнет какой-то политической авантюрой.

— Не отрицаю, — соглашается Буцков. — Но… — Вдруг Буцков вскакивает:

— Товарищ Снегуровский, горит станционный склад. Фураж, сено!

Снегуровский оборачивается. Через окно комнаты яркое зарево.

— О, черти!

Снегуровский поспешно одевается и вместе с Буцковым бежит к месту пожара.

— Ну, как вы себя чувствуете? — вечером просовывается в дверь голова Кованько. — Небось жрать хочешь? Он швыряет Сандорскому ломоть черного хлеба.

— Спасибо, товарищ! — слабым голосом отвечает Сандорский. — Мне есть не хочется. Но вот курить… Будь добр, тут у меня в кармане папиросы.

— Хо! Папиросы — это дело. — Кованько тоже не прочь закурить.

Действительно, в кармане пиджака своего пленника Кованько находит несколько папирос. Три себе в карман, одну в зубы, одну Сандорскому.

— Знатно! — кряхтит от удовольствия Кованько, затягиваясь папироской. — Хороший табачок!

Табак и в самом деле хороший. Что-то приятно обволакивающее вползает в мозг…

— Ну, дрыхни! — вместо прощания восклицает Кованько и хочет подняться. Но в ногах что-то тяжелое. Мутится в глазах. Что это такое?

Сандорский вскакивает и со всего размаху ударяет Кованько кандалами по голове. Гришка, теряя сознание, падает.

Сандорский, не медля ни минуты, нагибается к ноге.

— Вот где выдумка Мак-Ван-Смита пригодится, — говорит он про себя, двигая кандалами вдоль внутреннего края подошвы своего сапога. Через две-три минуты кандалы перепилены.

Сандорский отбирает у Гришки лишние папиросы, осторожно запирает дверь амбара и направляется к станции.

Через полчаса на дороге от Имана Сандорский останавливает мужика, лихо катящего на тарантасе, запряженном резвой лошаденкой.

— Подвези-ка, отец. По пути нам.

— Ну что ж, садись. Далече едешь?

— Да тут, недалеко! Закурим, что ли.

— Давай.

Сандорский вынимает пару своих папирос.

Где-то между станциями Бекин и Иман — поезд партизанского штаба. Ночь. В одном из освещенных купе Кувшинов, Новиков и Морозов.

Не спят. Наклонились над столиком, глаза уперлись в карту, напряженно думают.

— Может-быть, попытаться еще… — медленно говорит Новиков. — Может продержаться на Имане?

Он сам не верит в эту возможность, но молчание его томит, и ему просто хочется чем-нибудь заполнить пустоту раздумья.

— Продержаться?! — усмехается сквозь зубы Кувшинов.

— До каких пор? Пока части начнут разбегаться? Что мы здесь можем сделать? Какая от нас польза?

— Но куда же нам двинуться? — спрашивает Морозов, вытягивая вперед лицо с поднятыми бровями.

— За Амур, вот куда, — отвечает Кувшинов. Вместе с словами он выбрасывает вперед руку с растопыренными пальцами и медленно сжимает их в кулак. — Другого выхода нет. Нет.

И кулак грозно опускается на столик.

— Да, другого выхода нет, — повторяет и Новиков. — За Амур.

Морозов молча кивает головой.

— Значит, возражений нет! — формулирует Кувшинов.

— Тогда завтра же утром мы отправим приказ Снегуровскому приступить к эвакуации коммунистического отряда, а Сибирскому — приготовить пароход «Пролетарий» для отправки имущества с остатками армии на Имане. Есть?

— Есть! — отвечает за обоих Новиков. — Но как быть с дорогой?

— Придется боронить. Тоже другого выхода нет. Не оставить же ее на удовольствие японцам.

— Вот будет плакать Кушков! — замечает Морозов.

— На то он и министр транспорта, чтоб о дорогах плакать, — бросает Новиков. — Впечатление такое, что они во Владивостоке ничего не знают о нашем идиотском положении здесь.

— Значит дать приказ Инсадзе и Погребняку, — опять формулирует Кувшинов. — Они с этим делом справятся.

— Правильно.

— Еще что?

— Вот сообщение о Шевчуке, — докладывает Новиков.

— А что там?

— Пишут, что пьянствует и бунтует. Не хочет подчиниться Балашову.

— Ах, каналья! — трясет кулаком Кувшинов. — Всегда он что-нибудь да не так. Придется тебе, Новиков, туда поехать — унять его.

— От имени Ревкома? — осведомляется Новиков.

— Ну, да. Осади его. Если будет продолжать хамить, арестуй. Назначим нового комполка.

— Ладно, я с ним разделаюсь…

Жжжахх… жжжахх… жжжахх… — Валятся огромные сосны под дружными ударами топоров.

У станицы Аргунской на берегу Уссури шум. Пилят, рубят лес. Тащат бревна. Катят пустые бочки.

— Эй, живее там!

— Тащи сюда!

— Еще!

— Сколько?

Сооружают плоты на бочках.

Длинной вереницей тянутся к берегу нагруженные подводы. Сзади подвод — обозы с медикаментами, с ящиками патронов…

— Осторожней там! — кричит руководитель по отправке, адъютант полевого штаба Улазовский.

Возница, небрежно свесивший ноги с плохо привязанного ящика, оборачивается.

— А чиво там? Не стеклянные!

— Пироксилин там, дурья голова.

— Ну, и пущай пероксилин. Не разобьется.

— Слезай, мать твою… Ведь уронишь, взорвется. Ведь это хуже бомбы.

Возница в один миг соскакивает с ящика и, привязав его как следует, еще безопасности ради накидывает собственный полушубок.

Постройка плотов и нагрузка идет быстро. К концу третьего дня длинная вереница нагруженных плотов с партизанами двигается по Уссури.

Весело булькает весенний разлив. Прозрачно-зеленые волны разбиваются о края плотов дребезжащими стеклянными голосками.

Начальник подрывной команды разрывает эстафету:

«Японцы двигаются из Спасска на Уссури. Взрывайте мост.

Предревкома Кувшинов».

— Хорошо-с! Это дело, — кряхтит Погребняк, завернув цыгарку. — Товарищ Горченко! — кричит Погребняк.

— Я, товарищ! — В дверях показывается Горченко, старый испытанный партизан и неутомимый разведчик и друг Кононова.

— Кликни-ка мне товарища Зотова.

— Он тут.

— Прекрасно! — Погребняк выходит в соседнюю комнату. Там за столом дельно уписывает за обе щеки хлеб с салом здоровенный мужик, партизан Зотов.