Еще не проснулся город. Спит.

Тихо.

Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.

На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.

Но кругом… тихо.

Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.

Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…

— Ну, как у тебя?

— Хорошо. Скоро кончим.

— А 6-ой пакгауз разгрузили?

— Кончают. Пойдем туда.

Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.

— Сыро.

— Да. Экий туман навалил!

— Да. Оно и лучше… Тише!

Курков хватает Снегуровского за рукав.

— Смотри!

В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.

— Сибирская?!

— Да. Знаешь… спрячемся.

Они заходят за пакгауз.

Идет…

Куда? Зачем?

Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.

Остановилась. Оглядывается кругом…

Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.

Смотрит… А губы шепчут:

— Сыночек!.. Где ты?

Вдруг…

Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?

— Постойте!

Руки прижала к сердцу… Бежит.

— Постойте!

Подбегает.

Нет… Не он.

— Простите… Я так… ошиблась.

Опустила голову. Заплакала.

И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: — Сынок… Сыночек…

— Не дури, мать! Не дури!

Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.

— Не дури!.. Не будет толку.

Но не унимается старуха… Плачет.

Сидит под голбцом на приступке и плачет.

Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.

И — словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:

— Пойду! Сказала пойду — и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..

— Перестань, мать!

— Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?

— Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.

Крепится старик, а у самого голова трясется…

— Всех.

— Не верю. Мати богородица!.. Не верю…

— Да што, матка…

Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:

— Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…

— Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду — и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!

И плачет и кричит обезумевшая старуха.

Еще с ночи затянуло небо.

Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.

Но дождя нет… Будет…

Вот-вот хлынет и забарабанит по листьям тяжелыми каплями.

Торопится старуха.

Ветер треплет полы старой шубейки. Ноги вязнут в глинистом мягком проселке.

Пешком идет старуха от Славянки к Спасску.

Рано утром тихонько ушла из дому. Боялась, кабы сын да старик не задержали.

Торопится.

Что-то затарахтело сзади. Обернулась…

Телега… А на ней старичок.

— Егоровна!

— Я.

— Куда это?

— В Спасск.

— Садись… Подвезу.

— Спасибо, Трофимыч… Спасибо.

— Зачем в Спасск-то?

— Сына, Трофимыч, искать иду… Сына.

— А-а?!

Как-то странно глядит Трофимыч и отводит взгляд в сторону…

— Но, каура-ай!

— Хороший сын у меня, Трофимыч.

— Ыгы… — мнется старик.

— Хороший. Он в партизанах-то все при командире был… Храбрый… Сметливый.

Молчит Трофимыч…

А старуха рада сердце излить… и говорит… говорит.

— Отдайте, бесы окаянные… Отдайте!

На перроне Евгеньевки изумленная толпа грудится в кучу.

Какая-то маленькая сморщенная старуха вцепилась в японского часового, царапает ему лицо и кричит, как безумная:

— Отдайте, поганые!.. Сына моего отдайте!

Удар прикладом в грудь валит старуху с ног.

На свист часового сбегаются японские солдаты.

— Руська!.. Не карасо!.. Идить!

И долго еще по пути в арестное помещение рвется из рук конвоира и кричит громко и пронзительно:

— Аспиды!..

Лицо такое же печальное, похудевшее, в морщинах и складках.

Но в глазах уже нет того странного прерывистого блеска, от которого шаг до безумия.

Теперь в них только глубокое горе и вместе решимость… твердость.

Товарищ Сибирская получила известие.

Ее младший сын Игорь опасно болен… Лежит где-то там… в Хабаровске.

Клин вышибается клином.

Сибирская перед новой потерей умерила отчаяние и тоску по старшем сыне.

Теперь одна мысль вошла в сердце неотделимо и остро:

— Ехать туда… Спасать.

Тихая, спокойная, она сидит перед Курковым и слушает его внимательно.

— …Тут, товарищ Сибирская, карты, планы и еще кое-какие очень важные документы. Их необходимо экстренно отвезти в Хабаровск. Там уж отправят за Амур. Вы, как женщина, вызовете меньше подозрений…

— Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.

— Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.

— Хорошо.

Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.

Вагон тонет в полумраке.

Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.

Они разговаривают тихо… вполголоса.

— Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.

Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.

— Сейчас вы откуда?

— Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.

— A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.

Четверо японских солдат стоят в купе.

Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:

— Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?

— Багаж?

Сибирская внимательно смотрит на японца.

Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…

— Вот этот… корзинка.

— Но…

Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.

Понял. Молчит.

— Берице.

Солдаты хватаются за корзинку.

— Вы говорили, что поведете меня к коменданту?

— Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.

— Долго я буду ждать?

— Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.

Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.

Сибирская бессильно опускается на скамейку.

Силы уходят. Острой болью врезается мысль:

— Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.

Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:

— Сын мой… сын.

— Матушка!.. Что плачешь? — слышится из угла старушечий голос.

Сибирская вздрагивает…

А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.