Экзекуция была окончена через несколько минут.

Новобранец вышел к товарищам, пряча глаза и потея от неловкости. Какой-то придурок из дальнего конца коридора неловко хохотнул, тыча в него пальцем, но тут же осёкся, осознав коллективную участь.

«Опустили…» – негромко сказал кто-то рядом с Петровым.

Следующий клиент, так же робея, вошёл в страшный кабинет и покинул его, уже обкромсанным, всего через несколько минут. Очередь стала быстро продвигаться.

Пацаны сидели вдоль стен коридора, повесив носы, и в унынии размышляли о своей незавидной доле.

Очень скоро очередь дошла и до Петрова, он через силу поднялся и обречённо перешагнул невидимую границу. Так же, как предыдущих мальчишек, его грубо усадили в парикмахерское кресло, закутали грязной простынёй, усыпанной чужими волосами, и бесцеремонно вторглись холодными ножами машинки в его красивые вьющиеся кудри. По-прежнему сладострастно ухмыляясь, садист-парикмахер выстриг на голове Петрова широкую уродливую полосу от центра лба до самого затылка и на несколько мгновений замер над содеянным, словно любуясь своей замечательной работой. Петров глянул на себя в зеркало: покрасневшая потная рожа, испуганные глаза, неровная полоса на голове… Он содрогнулся и опустил глаза.

Парикмахер больно ёрзал машинкой по его черепу, оставляя на нежной коже ссадины и задиры, выдёргивая порою отдельные, застревавшие в ножах волоски. Петров потел всё сильнее и испытывал мучительный зуд в области шеи, задавленной тугими краями колючей простыни.

Когда всё было кончено, он снова заглянул в зеркало: там сидел незнакомый ушастый паренёк с шишковатой, плохо остриженной головой, густо покрытой свежими царапинами. В треснутом зеркале изображение двоилось, и этот слом ещё добавлял искажения в родной, изученный с детства до мельчайших подробностей образ, непоправимо уродуя его и как бы стирая прошлое, которое было каждою чёрточкою знакомо и привычно.

На ночь пацанов разместили в довольно просторных аудиториях на старых обшарпанных школьных партах. Подложив под зудящую голову свой ущербный портфель, кое-как подвернув уставшие ноги, Петров лежал абсолютно потерянный и опустошённый. Жёсткая столешница парты вгрызалась в его костлявые бока, голая голова катастрофически замерзала, и не было ни одеяла, чтобы укрывшись, согреться, ни подушки, чтобы утонув затылком в её пуховой мягкости, утишить боль горящих огнём ссадин, ни хотя бы тощенького матрасика, чтобы уложив на него своё непривычное к суровым армейским реалиям тело, забыться спокойным безмятежным сном. Петров промучился почти до утра, раз за разом прокручивая в памяти картинки дневного унижения. «Зачем, зачем?» – думал он в отчаянии, тщётно пытаясь постичь смысл событий, но никто ему ответить, конечно же, не мог, а сам он только смутно догадывался о значении вчерашней чудовищной стрижки. Впрочем, где взять салагам столько опыта и интуиции, чтобы осознать то, что коварно замыслено отцами-командирами и столь талантливо исполнено опытным старшиной, выступившим в роли парикмахера! Театр! Этот армейский театр начался не с вешалки, а со злобной парикмахерской машинки, алчно клацающей своими затупленными ножами. Банальный, бытовой, но изощрённый инструмент! Всего за несколько минут он превратил тебя в раба, лишил индивидуальности и воли, оболванил в прямом и переносном смысле, оскорбил твоё достоинство, поставил жирный крест на твоём прошлом. Отныне ты – никто, и звать тебя – никак. Делай то, что скажут, думай то, что внушают, поступай не так, как тебе велит совесть, а так, как диктует коллективная мораль. Тебя загнули и отымели, чтобы ты сразу понял своё место, чтобы не смел вякать и обсуждать приказы вышестоящего начальства. Забудь, что ты разумен, ибо думать тебе в ближайшие два года нет никакой необходимости…

Отчаяние мешало Петрову уснуть, и забылся он лишь перед рассветом…

А утром мальчишек выстроили на плацу, пересчитали и рассадили по автобусам. Полчаса дремотной дороги, и вот уже гулкий вокзал окутал их запахами гари, туалета и немытых человеческих тел.

Начиналась новая судьба.

Новая судьба взамен утраченной.

Глава 2. Свой крест

По прибытии в город новобранцев пересадили с поезда в открытые грузовики и повезли незнаемо куда. Солнце только что встало, холодный майский ветер обдувал стриженные головы, и пацаны, замерзая, непроизвольно жались друг к другу. Спиной к Петрову сидел тщедушный паренёк с белыми бровями и белыми ресничками; Петров грелся об него одним боком. Пока доехали до учебки, солнце поднялось выше, оживило пейзаж и слегка приласкало своим теплом мальчишек. Когда въезжали в ворота части, день уже вовсю разгорался; совсем немного времени понадобилось природе, чтобы пробудить всё вокруг – птицы щебетали дурными голосами, деревья густо шелестели высокими кронами, небо дышало над головами чистотою и свежестью. Петров хорошо запомнил этот миг: привстав в кузове, он видел, как открываются ворота части – огромные металлические створки, покрашенные густою зелёною краскою и украшенные выпуклыми красными звёздами медленно двигаются внутрь, пропуская грузовик с новобранцами, и так же медленно возвращаются на место. И в этот миг болезненно ёкают сердца мальчишек, наконец-то осознающих, что пацанская жизнь кончилась, а взамен начинается нечто неведомое, что внушает страх, отторжение и неосознанный протест.

Будущих военных выгрузили у спортзала, завели вовнутрь и приказали располагаться прямо на полу. Как только сопровождающие покинули помещение, на их место просочились какие-то тёмные личности в обмундировании и начали по-шакальи рыскать среди новобранцев. Петров поначалу не понял их намерений, но потом к нему подвалил чернявый вояка с ефрейторской «соплёй» и нагло заявил: «Рубашонка у тебя ничего. После бани мне отдашь. Приказываю!» Петров хотел спросить его, кто он такой и на каком основании приказывает, но ефрейтор уже перетряхивал кого-то другого. Через несколько минут за Петрова зацепился другой мародёр и вкрадчиво спросил: «Может, у тебя часы есть? Или деньги? Сдал бы ты мне их сейчас на хранение… А то в бане всё равно деды отберут. Давай! Я тебе потом верну…» Петров зло и дерзко ответил: «Нету у меня никаких денег, проваливай…» Мародёр внимательно посмотрел на Петрова и процедил: «Борзой салабон… Ну, ничё, не таких обламывали…» В нескольких шагах от себя Петров приметил белобрысого мальчишку, к которому прижимался плечом в кузове грузовика, – перед ним стоял военный из шакальей стаи и шарил у него за пазухой, словно непристойно домогался, пытаясь захапать заветное да сокровенное. Белобрысый же, удерживая что-то в кулаке на груди, отрицательно крутил головою. Видно было, что военный настойчиво его убалтывал, что ещё больше подтверждало факт похабного насилия. Но пацан продолжал твёрдо крутить головою. Тогда вояка привстал и легонько ткнул его ладонью в стриженый затылок, типа – запарил… ну, и чёрт с тобой!

Через некоторое время в спортзал вернулись сопровождающие, построили мальчишек перед зданием и повели в баню. Там пацаны скинули свою «гражданку», и сержанты быстро запихнули их барахло в огромные полотняные мешки. Петров без сожаления расстался со своей одёжкой, потому что она не стоила гнутого гроша и подбиралась-то из домашнего гардеробного хлама именно затем, чтобы на месте быть забытою и брошенной. Мелкие деньги под кривые ухмылки сержантов новобранцы отдавали каптёрщику, понимая, впрочем, что скорее всего этих денег им больше никогда не увидеть…

Из предбанника пацаны прошли в моечное отделение, и Петров в слоистых волнах свежего пара снова углядел того худенького белобрысого паренька, рядом с которым ехал со станции. Подойдя к нему поближе, он разглядел на цыплячьей его грудке довольно крупный крест, на вид серебряный, и без обиняков запросто спросил: «Ты что, верующий, что ли?» – «Ага, верующий…», – так же просто ответил парень.

За банной шайкою да за мочалкою, сидя на мокрой скользкой лавке, поговорили новые знакомцы за судьбу.