Через пару дней Пшеничников подарил другу крест, – тонко, изящно вырезанный, с мелким узором по краям. В бане, на очередной помывке кто-то из солдат обратил на него внимание и попросил такой же для себя. Петров отослал его к Василию. Потом ещё один воин захотел иметь такой же крест, а потом началась эпидемия, и вскоре уже полроты ходило в крестах Пшеничникова.
Эта эпидемия не осталась незамеченной командованием. Майор Коломийцев рвал и метал, а сержант Мокеев безуспешно пытался бороться с этим крестовым нашествием. О проблеме узнало гарнизонное начальство. Коломийцева вызывали куда надо и настоятельно рекомендовали усилить в роте воспитательную работу. Прислали нового замполита, который на политзанятиях отошёл от своих привычных схем и не стал читать обличительные материалы об агрессивных планах НАТО, но прочёл несколько разгромных лекций, касающихся вредоносной сути церкви. Но всё это мало помогло. Личный состав как носил кресты, так и продолжал носить, несмотря на грозные окрики и щедро раздаваемые наряды вне очереди.
Тогда майор Коломийцев приказал как-то сержанту Мокееву явиться в ротную канцелярию, и дневальный, стоявший недалеко от канцелярской двери возле тумбочки с полковым знаменем, имел счастье слышать отборный мат командира, хотя и приглушённый несколько добротными панельными стенами, но, тем не менее, вполне ясно различимый. Мокеев после разноса выскочил из канцелярии разъярённый, с красными пятнами на морде и, покидая казарму, ногою вышиб казарменную дверь.
Новоиспечённых солдат после принятия присяги посылали на разные работы. В первой половине дня они занимались в учебных классах, а после обеда кто-то уходил на уборку территории, кто-то на кухню, кто-то на строительство новых учебных корпусов.
Пшеничников и Петров работали на стройке, на подхвате у каменщиков, – таскали песок да цемент, замешивали раствор, подавали кирпичи. Рядом трудился маленький кран, перемещал с места на место брёвна, балки, связки стройматериалов.
Однажды Пшеничников, стоя на межэтажном перекрытии, возился с опалубкой и, увлечённый работой, не заметил, как над ним нависла опутанная крановыми стропами тяжёлая металлическая балка. Она нацелилась на его голову и, медленно покачиваясь, словно бы выбирала время, словно бы примерялась к своей жертве, подобно хищному зверю, затаившемуся в засаде и исчисляющему подходящий момент для решительного броска. Пшеничников услышал посреди наступившей тишины лёгкое поскрипывание проволочных тросов, мелодичное трение десятков стальных проволочек друг о друга и поднял голову, заинтересованный этой необычной музыкой. В этот миг стрела крана как-то странно качнулась, будто бы желая стряхнуть с себя непосильную ношу, стропы необъяснимо развернулись и… балка медленно вывернулась из их объятий… Пшеничников, распахнув полные ужаса глаза, смотрел на плавно падающий кусок металла и, загипнотизированный этим жутким зрелищем, не мог двинуться с места. Он ещё успел заметить мелькнувшие перед его зрачками неестественно огромные щербины и лакуны в металле балки, а потом свет погас…
Петров вместе с другими солдатами рванулся на перекрытие.
Пшеничников лежал с разбитой головой, придавленный куском хищного металла. На балке маслянисто поблескивала свежая кровь. Парня осторожно положили на носилки из-под раствора и спустили на землю. Пока несли до санчасти, Петров то и дело ловил руку друга, спадающую с тела. Потом долго искали фельдшера, потом – командира, чтобы распорядился отрядить машину в городской госпиталь, и всё это время Пшеничников, запачканный раствором, лежал на деревянной скамейке в преддверии санчасти.
Петров стоял у него в головах, с тоскою всматриваясь в разбитое лицо. Василий вдруг застонал и приоткрыл глаза. «Господь с тобой…» – прошептал Петров. Пшеничников скривился, и кровавый пузырь лопнул на его губах. «Воистину… – ответил он с едва уловимым выдохом. – Со мной…»
Глава 3. Лимонный кенарь
Ночь в казарме наступала мгновенно.
На последних звуках команды «отбой» солдатики, словно мыши, проворно заскакивали в норы своих постелей и железные койки под ними едва успевали пискнуть, не в силах осознать, что служивые уже дрыхнут. Уставшие с непривычки, ещё не вошедшие в ритм службы, ещё не умеющие забыть пацанских привычек, они уходили в небытиё сна мгновенно, безоглядно, бесповоротно. Сон примирял их с несвободою, с невозможностью распоряжаться телом своим и желаниями, примирял с отсутствием родных и даже с тем, что сама мысль их в новых условиях жизни была скована свивальниками чужой воли. Сон ненадолго освобождал их от осознания рабства, чтобы утром они ещё острее, ещё отчаяннее ощутили своё сиротство, своё одиночество в общей, казалось бы, чётко оформленной, строгой, а на самом деле бесформенной толпе…
Петров, как и все, засыпал мгновенно, проваливаясь в бездонную пустоту сна, и погружался в небытиё предсмертия, – без чувств, без сновидений… Он так уставал с непривычки, что, падая на ветхую простыню и уминая головою плоскую подушку, просто переставал ощущать своё тело…
Тем ужаснее было его пробуждение в одну из недобрых ночей, – сначала он осознал панический ужас, сковавший мозг, но заставивший судорожно биться всё тело, а потом – проснулся и увидел собственные конвульсивно дёргающиеся ноги. Ноги горели в полутемноте казармы натуральным багрово-алым пламенем, тошнотворно воняло сожжённою плотью, а боль была нестерпимой. Петрову сделали «велосипед», подожгли просунутую между пальцев паклю, смоченную одеколоном… Сбив пламя, он громко орал и матерился, но казарма, затаившись, молчала, и только в дальнем углу Петров даже не увидел, а скорее, ощутил какое-то лёгкое движение… Спать он уже не мог, потому что боль в обожженных ногах донимала его до самого утра, да и после побудки, вскочив с койки, он с трудом намотал портянки и кое-как просунул распухшие ступни в жерла сапожных голенищ. После зарядки, которую Петров с трудом осилил, и утреннего туалета он, бросив на койку полотенце, проковылял в дальний угол, где ночью чудилось ему какое-то шевеление. Правое нижнее место занимал земляк Петрова, москвич Терентьев, добродушный увалень, который не стал бы развлекаться по ночам подобным образом, наверху была койка маленького, тщедушного узбечонка Файзиева, – этот просто вряд ли рискнул бы на такие подвиги. Слева у стены место второго яруса принадлежало пареньку тоже не выдающейся комплекции – невысокому белобрысому Половинкину, а вот внизу была койка хоть и не богатыря, но достаточно плотного и наглого парня по фамилии Алиев, то ли кавказца, то ли азиата… Когда Петров подошёл к нему, тот, сидя на одеяле, копался в тумбочке и как раз вынул бритвенный станок. Петров перехватил в запястье его руку, держащую станок, и тихо, но твёрдо и очень чётко сказал: «Слышь ты, педрило… чурка черножопая… Ещё раз приблизишься ко мне ближе, чем на метр, я тебя этой бритвой как раз и полосну…» И, грубо оттолкнув Алиева, повернулся к нему спиной. Алиев что-то прошипел ему вслед…
После завтрака рота занималась в Ленкомнате, и военные, с тупым недоумением пытавшиеся вникнуть в грубые формулировки Устава, отвлекались на странные приглушённые звуки, доносившиеся из канцелярии. Звуки эти никак не гармонировали со строгою ротною обстановкою, никак не соответствовали аскетичной военной атмосфере, а напротив, отсылали к жизни мирной, гражданской, даже деревенской, ибо такой безмятежною ширью и умиротворённою гладью веяло от них, что солдатики, мечтательно прикрывая глаза и теряя логическую нить требований Устава, ощущали вдруг на своих лицах нежный предвечерний луч солнца, дуновение тёплого ветра, чувствовали запах свежеиспечённого хлеба и вкус парного молока…
Звуки эти волшебные были пением кенаря, который жил в большой клетке в канцелярии и принадлежал командиру роты майору Коломийцеву. Сам Коломиийцев был родом откуда-то с севера и, откомандированный недружелюбным начальством в учебку за краем географии, ютился на съёмной квартире в пригороде с женою и маленьким ребёнком, двухгодовалым Сенечкой, страдавшим каким-то психическим расстройством. Сынок Коломийцева не проявлял никаких эмоций, не разговаривал и вообще не издавал почти никаких звуков, на родителей реагировал очень слабо и воодушевлялся только при виде еды, которую мог поглощать в любых количествах. Видимо потому он рос пухлым, тучным и в свои два года выглядел как трёхлетка.