Пример Л. Липского остается вполне актуальным по сей день: у многих пишущих о Рутенберге по-русски (точнее и честнее было бы, конечно, сказать – упоминающих его имя), если не считать шумного дела, связанного с Гапоном, – хотя и здесь нередко царит произвол авторских фальсификаций и фантазий, – нет ясного представления о том, что представлял собой в действительности этот человек и какую роль сыграл в истории России. Вторая же половина его жизни вообще укладывается в маловразумительную схематическую фразу: «Занимался электрификацией Палестины».
Между тем во второй половине своей жизни бывший эсер-террорист приобрел мировое имя в сфере индустрии и коммерции, занесенное еще при жизни в самые авторитетные справочники в данной сфере, типа американских «Who’s Who in Commerce and Industry» или «The International Business Directory». В сохранившемся в израильском архиве Рутенберга письме из нью-йорского Institute for Research in Biography, датированном 16 ноября 1938 г., говорилось:
I recently advised you that your name is listed in the 1938 Edition of «Whos Who in Commerce and Industry», which contains the biographies of the wordls outstanding business and financial leaders. I now have the pleasure of informing you that your name is also included in «The International Business Directory», which we have just published.
I should like you to possess a copy of these important books – and I offer you both books for the price alone of «Whos Who in Commerce and Industry».
The books will be shipped you at once if you kindly fill in and return the encloced card.
Sincerely yours11 <…>
Автор книги, которую читатель держит в руках, не претендуя на окончательную исчерпанность темы, ставит целью внести в биографию Рутенберга побольше ясности и внятности, и в особенности в ее связи с Россией и с российской историей, даже когда для последней были отведены пространства вне собственно пределов родного отечества.
«Чужой мир», из которого, по Липскому, Рутенберг пришел к еврейству, никогда не был для него чужим. Кстати сказать, эта фраза – «Пинхас Рутенберг пришел к нам из чужого мира» – малооригинальна, и больше того, Аипский просто-напросто не закавычивает прямую цитату из некролога Рутенберга, написанного известным еврейским общественным деятелем, промышленником и поэтом Исааком Найдичем12 и напечатанного в нью-йорской идишской газете «Der morgen jurnal» (1942. 18. 01; перепечатана в: Naidich 1955: 206-12). Найдич начинает некролог именно этой фразой и далее пишет:
В молодости он вступил в партию социалистов-революционеров. И хотя он принимал участие в освободительной борьбе русского народа, до скончания дней в нем горела искра служения еврейским интересам, которая увела его из родительского дома в Ромнах Полтавской губернии. Как всякий еврей, отдавший себя служению новой, демократической России, он полагал, что революция, в числе других своих достижений, принесет также освобождение еврейскому народу. Когда же он пришел к пониманию того, что выбрал не ту жизненную дорогу, то посвятил себя служению иным идеалам – созданию Еврейского государства (Naidich 1955: 206).
В этом высказывании, как в капле воды, отразился крайне заезженный к сегодняшнему дню способ однозначного прочтения судьбы Рутенберга как русского революционера, сменившего одежды на еврейского национального лидера. В известном, и немалом, смысле это в самом деле так. Но изложенная таким образом, без соответствующих контекстов и подтекстов, биография Рутенберга приводит к значительному упрощению его личности и в конечном счете сильно смещает исторические акценты. И не только это.
Рутенберг в определенном смысле доводит до апофеоза распространенный в его время тип «двуипостасного» еврея, сочетавшего в себе сознание национальной принадлежности со служением вненациональным целям и задачам. У нашего героя эта дихотомия, которая в определенном смысле скрадывалась процессом жизненной эволюции, производила ошеломляющий эффект странной несочетаемости одного с другим – революционного терроризма с сионизмом. Как мы надеемся показать, между этими полюсами не было, однако, той непроходимой пропасти, которая возникает от чисто формального, внешнего восприятия этого кажущегося парадокса. Речь должна скорее идти о рутенберговском умении избирать в мировой исторической хронике наиболее «болевые» точки и оказываться в них в нужное время. Пожалуй, это умение и делает его жизненную эпопею в особенности аттрактивной.
Рутенберг был, естественно, не одинок в этой «двуипостасности», которая диктовалась самой природой жизни еврея, с одной стороны, принадлежащего своему народу, религии, традициям, языку, «кругу жизни» и пр., а с другой – адаптированного к тем условиям, которые диктовались извне. Поэтому поле для метаморфоз было приготовлено как бы изначально, заранее, дело оставалось только за теми или иными историческими обстоятельствами, странности и прихотливости которым было не занимать.
Уже находясь в Палестине и узнав о смерти одного из авторитетных членов ЦК партии эсеров И.А. Рубановича (1859–1922), Рутенберг 1 ноября 1922 г. писал его вдове (приводится по копии, сделанной рукой самого автора, Rutenberg Archive, Hevrat ha-khashmal, Haifa, Israel):
Многоуважаемая г-жа Рубанович.
Сейчас только узнал о скоропостижной смерти Ильи Адольфовича13. Низко, почтительно кланяюсь памяти его. Глубоко жалею, что не имел возможности помочь ему осуществить его желание прожить остатки жизни в Палестине для и среди его собственного народа.
Примите мое глубокое, искреннее соболезнование,
П. Рутенберг
Старый народоволец, вроде бы закоренелый партиец, убежденный интернационалист, неизменный представитель эсеров в Международном социалистическом бюро (после принятия в 1904 г. партии с.-р. во II Интернационал), он, как вытекает из этого письма, несмотря на весь свой вроде бы само собой разумеющийся космополитизм, мечтал «прожить остатки жизни в Палестине для и среди его собственного народа». Рутенберг вряд ли стал бы писать об этом жене покойного, не имея на то твердых оснований. По существу о том же противоречии, хотя воспринимая его иначе, писал в некрологических воспоминаниях о Рубановиче его старый и верный товарищ по политическим взглядам и революционной борьбе Е.Е. Лазарев:
Илья Адольфович, несмотря на французское гражданство и еврейское происхождение, всю жизнь, до самой смерти, душой своей был русским. Может быть, для некоторых это покажется парадоксом (Лазарев 1922: 61).
И далее:
Решение еврейской проблемы он видел не в узком сионизме, не в создании еврейского государства в бедной пустынной Палестине, неспособной вместить более нескольких сот тысяч евреев. Решение еврейской проблемы он в большей степени связывал с решением проблемы русской, всероссийской: с уничтожением деспотизма в той стране, где сосредоточена веками основная еврейская масса в 5–6 милионов человек, т. е. в России. Поэтому для людей, его знающих, не был парадокс, когда он говорил: «Будучи французом, я русский, потому что еврей» (там же).
Там, где Лазарев усматривает у Рубановича, и небеспричинно, русскую доминанту, хотя и оговаривает ее ощутимую парадоксальность, Рутенберг говорит о доминанте еврейской, как кажется, в еще большей степени заостряя парадоксальную связь «родного» и «вселенского». Однако за внешним несовпадением здесь открывается разительная внутренняя близость, поскольку личность и судьба самого Рутенберга отразили по существу ту же дихотомию национального и космополитичного, придав ей еще более острый, бурно противоречивый и парадоксальный характер.
С этой «двойной сущностью» центрального героя нашего повествования связана важная для появления данной книги на свет проблема. Дело в том, что, как правило, все жизнеописания Рутенберга страдают хронической исследовательской однобокостью – информационной, а нередко и концептуальной. В зависимости от того, кто берется за рассказ о нем – российский или израильский автор, та или иная сторона его «двойственной» личности и деятельности – революционера-террориста или, наоборот, еврейского политического и общественного деятеля, инженера-электрификатора и пр. – начинает выпирать подобно флюсу. Зачастую здесь сказывается элементарное незнание противоположными сторонами языка друг друга, в какой-то степени можно говорить о взаимном отсутствии адекватного понимания чужой ментальности, что выражается прежде всего в повторении изношенных штампов, но главная проблема заключается, как кажется, в неразработанности самой методологии поливалентных исторических явлений, событий и процессов, не локализуемых одной географической местностью и имеющих разноплоскостные временные и топические формы и варианты. Когда судьбой человека, в особенности крупной и значительной личности, играют многоплановые исторические обстоятельства и он перемещается по странам и континентам, оставляя свой след едва ли не везде, где оказался в силу случайности или необходимости, трудно ожидать, что в результате этих сложнейших и многочисленных перемещений-переплетений он станет принадлежать исключительно одному национально-историческому локусу. Рутенберг своей жизнью и судьбой едва ли не полностью вписывается именно в такой логический дискурс и потому неизбежно требует «синтетического», «поливалентного» исследовательского прочтения. Написать работу, где давался бы панорамный взгляд на этого человека и где ни одна сторона его противоречивого существа не перетягивала бы другую, было главным душевным и профессиональным импульсом, заставившим взяться за эту тему.