– Я не совсем это имел в виду, — начал Фаррелл, но перебил сам себя:

– Да Господи, пожалуй, именно это. Музыка должна быть частью обыденной жизни. И исполнение сочинений любого композитора следует прекращать со смертью последнего человека, знавшего, какой смысл этот композитор в них вкладывал. Последнего, кому были знакомы шумы. В том, что я играю, присутствуют колокольчики на ногах ловчих птиц, мельничные колеса, копья, все разом втыкаемые в землю. Выливаемые из окон ночные горшки. Рядами бьющие воду весла. Люди, орущие, когда палач поднимает над головой чье-то сердце, чтобы они его увидали. Я же не могу услышать эти шумы, я просто играю ноты. Следует запретить.

Джулия, немного нахмурясь, сбоку разглядывала его.

– Самого главного, — сказала она, — никто в тебе не заметил, верно? Ты вовсе не склонный к компромиссам, легко приспосабливающийся тип. Ты озверелый фанатик. Пурист.

– Нет, — сказал он. — Это как с моими разъездами. Куда бы я ни заехал, меня везде изводит одно и то же желание. Везде — в Ташкенте, в Калабрии, в Восточном Цицеро. Мне каждый раз хочется родиться здесь, вырости, узнать об этих местах все, что можно, и умереть, проведя жизнь в диком невежестве. А так — приехал-уехал — это мне не по сердцу. Наверное, то же и с музыкой. Запахи, шумы. Я понимаю, это глупо. Давай вернемся к тебе.

Джулия взяла его под руку. Фаррелл ощутил, как она вдруг беззвучно хмыкнула, и ему показалась, будто этот смешок, словно воздушный змей, норовит сдернуть его с места. В сиянии «Ваверли» почти черные глаза ее стали золотистыми и прозрачными.

– Ладно, — сказала она. — Пойдем. Я отведу тебя туда, где звучат шумы.

Дома, пока Фаррелл стоял, почесывая в затылке, она вихрем пронеслась по стенным шкафам и с той же живостью принялась рыться в ящиках и сундуках, выбрасывая на кровать за своей спиной яркие, мягкие одеяния. Фаррелл изумленно копался во все растущей куче трико и туник, двурогих головных уборов, богато изукрашенных чепцов; длинных, отделанных мехом и фестонами платьев с разрезами от талии до подруба, с колоколообразными рукавами; тупоносых туфель и туфель с загнутыми носами; плотных, похожих на мулету, пелерин. Он примерил высокую, с круглой тульей шляпу, что-то вроде мехового котелка, и снял ее.

– Мне нравятся костюмированные вечеринки, — решился он, наконец, — но это не совсем то, о чем я говорил.

Джулия ненадолго прервала свою бурную деятельность и взглянула на него поверх радужных кип, по лицу ее знакомым всплеском пронеслось приязненное раздражение.

– Это не костюмы, — сказала она, — это одежда.

Она швырнула ему рейтузы — одна штанина в белую и черную вертикальную полосу, другая ровно белая.

– Примерь-ка для начала вот эти.

– Ты все это сама сделала? — он присел на кровать, чтобы снять полуботинки, слегка повредив при этом похожую на мечеть шляпу. — Не дешевые у тебя хобби, любовь моя.

Джулия ответила:

– Они совем не такие экстравагантные, какими кажутся. Большая часть тканей — синтетика, я очень часто использую махровую ткань, кое-что делаю из одеял и грубой фланели. Хотя есть там и бархат, и шелк, и тафта, и обивочная парча. Беру, что есть под рукой, разве только находятся люди, готовые заплатить за нечто особенное. Нет, это трико на тебе мне, пожалуй, не нравится. Попробуй лучше коричневый жупан.

– Коричневый кто? — Джулия ткнула пальцем в мантию с высоким воротом, широкими рукавами с черным подбоем и с полами, которые застегивались на эмалевое кольцо. Послушно втискиваясь в нее, Фаррелл спросил:

– Что за люди такие? Для кого ты все это делаешь?

– Все тебе, дорогой, открою, — ответила Джулия хриплым цыганским шепотом. Некоторое время она, покачивая головой, отрешенно созерцала Фаррелла, словно он был эскизом костюма, наброском линий и складок. — Пожалуй, ничего, хотя нет, не знаю. Жалко терять твои ноги. Нет.

В конце концов, она остановилась на однотонных рейтузах и темно-синем дублете, расшитом зелеными ромбами и лилиями. К талии дублет резко сужался, вдоль рукавов его, с внутренней стороны, шли до самых подмышек разрезы. Еще она дала ему открытые, остроносые туфли и мягкую бархатную шапочку и, покончив с этим, радостно сказала:

– Одевать тебя — одно удовольствие. Я бы могла играть с тобой целый вечер. Иди, полюбуйся на себя.

Фаррелл стоял перед зеркалом долго — не из тщеславия, но из желания лучше узнать худощавого, горящего яркими красками незнакомца, увиденного в стекле. Лицо под высокой шапочкой было моложе, чем у Фаррелла и по-другому устроено: удлиннился нос, гораздо круче изогнулись своды глазниц, лоб стал круглее, таинственные тени залегли вокруг широкого рта, и весь склад этого лица стал вдруг таким же невозмутимо спокойным и глубоким, столь же готовым к неумышленному насилию, как у рыцаря, вырезанного на крышке гробницы, или ангела в витражном окне. Это я? Нет, это свет здесь такой или, может быть, покоробилось зеркало. Он видел, как за его спиной раздевается Джулия, как она, закинув голову, возится с молнией. Мужчина в зеркале наблюдал за ней, время от времени бросая на Фаррелла недолгие взгляды. Так это я? Мне хочется быть им? Для себя Джулия выбрала простое длинное платье, темно-зеленое, облегающее, а поверх него надела подобие начинающегося прямо от плеч двухстороннего фартука, примерно такого же оттенка, как ее кожа — чистый, бледный янтарь. Передняя половина и задняя соединялись лишь на плечах и у бедер. Джулия сверху вниз провела ладонями по темным элипсам и сказала Фарреллу:

– Вот это у них называлось Вратами Ада.

– И далеко они забредали сквозь эти врата? — поинтересовался он.

Джулия хихикнула.

– Это строгий наряд, его назначение — сдерживать. Вообще одежда высокого Средневековья самая чувственная из всей, какую когда-либо носили. Я как-то сшила для леди Хризеиды платье… — она запнулась и, помолчав, спросила: — Ты еще не начал теряться в догадках, куда это я тебя собираюсь свести? Что ты об этом думаешь?

– Я по-прежнему думаю, что это костюмированная вечеринка. Ну, если очень повезет — костюмированная оргия.

Джулия не засмеялась. Она произнесла очень тихо:

– Это случилось однажды. Тебе бы не понравилось.

Короткий зеленый плащ на нем, серый, подлиннее, на ней, свободные волосы укрыты капюшоном, и выйдя за ним в млечную ночь, она сказала:

– Придется тебе вести мотоцикл. Я подскажу, куда ехать.

Фаррелл поморгал, разглядывая BSA, походивший на присевшую у обочины дождевую тучу. Джулия вложила ключ ему в ладонь.

– Я в этом наряде вести все равно не могу, а мне почему-то хочется сегодня взять BSA. Тебе же всегда нравилось править моими машинами.

– Только не на карнавале, — проворчал он. — Это дурная примета, унижать BSA.

Впрочем, он уже отпирал замок на передней вилке — с нетерпеливой жадностью, но и с должным почтением. Мотоциклы Джулии всегда казались ему прирученными демонами, гибридами гиппогрифов с боевыми быками.

Джулия жила в трех кварталах от Парнелл-стрит, почти на той невидимой линии, что отсекает студенческую часть Авиценны от всего остального. Она сидела в седле боком, легко придерживаясь одной рукой за талию Фаррелла, уже осторожно ведшего BSA вверх по Парнелл-стрит.

– Совсем как в Лондоне, — сказала она, — когда мы тайком сбегали по ночам, чтобы ты смог поупражняться. Поскольку у тебя не было пропуска.

– А у тебя прав на вождение мотоцикла. Ты производила на меня сильное впечатление — так лихо умыкала мотоциклы и все такое.

– На самом деле, права у меня были, я просто не успела их получить. Но так тебе было интереснее, — она указала ему на север, в сторону университета.

Каждый магазинчик грамзаписей работал сегодня допоздна, и все приемники в автомобилях, все кассетники вопили в голос, динамики взревывали сзади и спереди, как распалившиеся аллигаторы. Фаррелл легко скользил по Парнелл-стрит, пронизывая, словно ныряльщик, переменчивые течения, температурные и звуковые слои. Улица вскипала и погромыхивала, купаясь в собственном маслянисто-лимонном свечении — хотя бы в эту субботу отзываясь прежними временами, когда на каждом углу размещался арабский базар, и все дверные проемы населяли любовники, негоцианты и воры, трубадуры и дети с целлофановыми глазами и леденцовыми лицами. Джулия, прижавшись к спине Фаррелла, тихо напевала ему в ухо: