Все хотели прожить пусть на один день, но дольше.

Но именно благодаря выходке Дерябина и последствиям, которые она повлекла за собой, Дробот понял опасения своего нового друга Семена Кондакова. Его задумка сможет выгореть, только если о ней будут знать лишь двое.

Ладно, трое – без Васьки Борового ничего не получится, а ему Кондаков почему-то доверял. У Романа, в свою очередь, не было причин не верить Кондакову.

Первый серьезный разговор состоялся, когда они копали яму под нужник.

Для этих целей приказывали рыть траншею глубиной около метра, полметра в ширину и метров пять в длину. Видимо, это входило в специфическое представление лагерного начальства о специфике здешнего жизненного устройства. Пленные должны были оправляться на виду у всех, и, случалось, часовой с вышки мог шутки ради пальнуть над головой какого-нибудь оправляющегося. Всякий раз испуганный человек терял равновесие и обязательно попадал со спущенными штанами в яму, оказавшись в собственных и чужих нечистотах. Через несколько дней яму приказывали зарыть, а рядом – копать другую. Это входило в обязанности уборщиков, пока не нужно было хоронить трупы: тогда они превращались в могильщиков.

– Я тут прикинул кое-что, – тихо говорил Кондаков, старательно выковыривая лопатой комья мокрой земли и поглядывая при этом на равнодушно топтавшегося неподалеку охранника. – Значит, боец, такая выходит штука… В лесу расстреливают примерно раз в неделю, ну, или, там, дней в десять. Я вместе с командой уже ходил туда. Трупы обычно свалены за колючкой…

– Там колючка?

– Что-то важное строят. Внутрь, ясно, не пускают. Тех, кого пускают за ограду, обратно выводят только на расстрел. Нас же гонят туда ночью, чтоб ничего не смогли рассмотреть.

– Секретность.

– Не говори. Если вырвемся, Рома, нашим такие сведения должны пригодиться. Так что уйдем не с пустыми руками.

– Получится?

– Надо рискнуть. В конце концов, сержант, выбор невелик. Так хоть попробуем. Все больше шансов, чем на проволоку рвануть.

– Хорошо. А как?

Охранник, топчась на месте, повернулся к ним всем корпусом. Кондаков интенсивно начал копать, Дробот последовал его примеру, но полицаю, похоже, сейчас не было до двух грязных доходяг никакого дела. Когда он снова повернулся спиной, Семен продолжил, не поднимая головы:

– Могильщикам дают подводы. Вернее, обычно все мертвые умещаются на одну. Правит Васька Боровой, полицаи доверяют ему, он вроде как местный и такого вполне могут выпустить. Шансы есть, во всяком случае, так иногда бывает. Короче, пользуется чуть большим доверием, и все тут. Подводу вывозят за ограждение, там уже другая команда копает очередную яму. Трупы туда сваливают, засыпают известью, потом закапывают. Все происходит, повторяю, ночью, в полной темноте. Если по дороге мы спрячемся среди трупов и нас свалят в яму, которую потом никто не охраняет, из-под свежей земли выбраться будет просто. Тем более что обычно яму копают неглубокую, земля еще холодая, подумаешь – мертвые красноармейцы, чего их глубоко зарывать…

Дробот удивился сам себе – предложение принял очень спокойно, как должное, даже не усомнился в том, что план выполним. И не вздрогнул, представляя, как на него сверху наваливают трупы казненных.

– Допустим, – произнес он, тоже стараясь говорить негромко. – Только ведь незаметно уйти не получится.

– Не получится, – легко согласился Кондаков.

– Утром нас хватятся, за побег расстреляют наших же товарищей.

– А их, Рома, хоть как расстреляют, – это прозвучало цинично, даже грубо, но Дробот понимал: Семен абсолютно прав. – Не сейчас, так потом. Вызовут каждого десятого, погонят на работу в лес, все, амба, приговор. Оттуда не вырвешься. Повезет – подстрелят просто так, забавы ради. Наши с тобой жизни ничего здесь не стоят. Так что или рискуем, или…

– Допустим, – повторил Роман после короткой паузы. – Сами мы незаметно в темноте под трупы не заберемся.

– Верно. Боровой прикроет, с ним я обкашлял этот вопрос. Будут с нами другие хлопцы, двое-трое максимум. Кто – не знаю, только вряд ли сдадут. По большому счету, согласие на такой побег в команде дать готовы. Реально рискует тот же Васька, ну и те, кто будет с нами. Надо же отвлекать охрану, даже в темноте. Словом, Рома, там целый, как говорится, комплекс мероприятий выходит.

– И что, люди готовы рискнуть и нас прикрыть?

– Люди, сержант, уже на все готовы.

Некоторое время Дробот с подчеркнутой старательностью копался в земле. Наконец спросил, проясняя для себя последний важный вопрос:

– Почему ты меня с собой тащишь?

– У тебя, как и у меня, шансы на успех – пятьдесят на пятьдесят. Согласен?

– Может быть.

– Вот. А те, с кем я уже осторожно говорил, в это не слишком верят. Ты первый согласился, не думая долго.

– Выходит, про твои планы в лагере знают?

– Всего несколько верных людей. За каждого я ручаюсь. Считай, нас с тобой благословляют, сержант. И доверие мы должны оправдать. Ну, а не получится – шлепнут только нас, других пока не тронут. Так что, решил или еще помозгуешь?

Вопрос, явно означавший согласие, вырвался у Дробота помимо его воли.

– Когда?

– Дня через два, – тут же ответил Кондаков. – По моим прикидкам, очередную партию расстреляют как раз в это время. Только начнут рассчитывать на первый – десятый, все: это нам сигнал будет.

Два дня.

Никогда еще Роман Дробот так четко не представлял себе, сколько ему отмерено жить. И если неудача, эти два дня в его жизни станут последними. Но если повезет…

В то утро впервые за многие дни запахло настоящей весной.

Еще вчера обутые во что ни попадя ноги пленных месили мрачную мартовскую грязь, и вот уже теплые лучи рассвета слепили глаза, словно сама природа радовалась теплу, за которым, что и говорить, истосковалась. Утренний ветерок, обласкавший измученные серые лица, казался теплым и на удивление свежим. Он доносил запах пробуждающегося от затянувшейся спячки леса, сырой земли, прошлогодней травы, уютной и прелой. Смесь ароматов показалась такой вкусной, что не только Дробот, но и большинство заключенных, не сговариваясь, глубоко вдохнули, немного задержав воздух в измученных легких, словно смакуя диковинное блюдо.

Они никогда не строились по росту. Этого здесь никто не требовал. Также плечом к плечу становились лишь те, кто держался друг за друга все это время – так получалось само собой. Хоть Дерябин и по-прежнему спал рядом с Дроботом, за пределами барака Роман предпочитал держаться от него в стороне. Как, впрочем, и подавляющее большинство пленных – ни с кем из них Николай по понятным причинам не сблизился. Однако Дробот, больше по привычке, старался не спускать с него глаз и однажды заметил: Дерябин чем дальше, тем больше уходит в себя. Даже перестал задирать его необъяснимыми упреками в работе на немцев, рабстве и холуйстве. Хотя в первые дни по этому поводу Николай произносил безадресные монологи, что само по себе делало его подозрительным и отталкивало товарищей по несчастью.

Иногда Дроботу казалось: Дерябин понемногу теряет рассудок, понимает это и старается изо всех сил показывать, что с ним все в порядке. О том, что такое случается, Роман читал в какой-то из многочисленных отцовских научно-популярных книжек. Это касается не только и даже не столько плена или тюремного заключения. Реакция каждого человека на экстремальную ситуацию индивидуальна, особенно если жизнь этого человека изменилась мгновенно и неожиданно для него.

Тут Дробот даже готов был понять Дерябина. Совсем недавно он был сотрудником всесильного НКВД и мог себе позволить приструнить даже офицера-фронтовика. В один момент он превратился в человеческие отбросы, уравнявшись в правах с простыми смертными. Был вынужден скрыть свою принадлежность к карательным органам, чем он, как давно успел сделать вывод Роман, очень гордился.

В строю Дробот и Дерябин очень редко оказывались рядом. Сейчас между ними стоял сорокалетний сержант Булыга, контуженный на передовой и пришедший в себя, когда бой уже завершился. Булыга лежал на нейтральной полосе, присыпанный землей. Мог добраться до своих, но просто перепутал направление из-за шума в голове, и так получилось, что сам свалился в немецкий окоп. Кондаков старался держаться за спиной Дробота, сейчас дышал ему в затылок.