Все должно свестись к потере напившимися полицаями бдительности. Чем черт не шутит: вдруг обойдется…

Еще раньше Дробот прояснил у Кондакова еще один важный для себя момент: те, кто помогал им бежать, включая Борового, приняли такое рискованное решение сознательно и отдавали себе отчет о непростых последствиях. Однако в план побега посвятили не всех. Кроме Васьки, об этом знали двое, и здесь Семен тоже видел залог успеха: чем больше людей в курсе заговора, тем больше возможностей предательства. Есть огромный соблазн обменять такую информацию на еду или даже собственную жизнь. Потому в темноте трое пленных должны прикрывать беглецов, что в принципе не представляло особой сложности: ведь из полицаев, уверенных в абсолюте собственной власти, на поверку оказались неважные и не слишком внимательные конвоиры. А Дробот с Кондаковым должны укладываться на телегу рядом с мертвецами не сразу, а по очереди, с интервалом. Отвлекать конвой вызвался Боровой.

Ему удалось. Первый раз зафыркал и рванул вперед конь, и полицаи какое-то время разбирались, что происходит. Ваське хоть и перепало по ребрам, но зато пока оба конвоира толклись в голове подводы, Кондаков присел на край, быстро улегся, Роман с товарищем мгновенно, словно отрабатывали движение годами, надвинули на него мертвое тело, и вот уже маленькая процессия двинулась дальше.

Очередь Романа пришла, когда они уже подходили к братской могиле. Боровой снова не слишком ловко обошелся с лошадью. Полицаи заорали: «Куда прешь, сука!», возникло небольшое замешательство – и тогда Дробот, прикрываемый спинами товарищей, присел, затем распластался на земле, юрким ужом скользнул под телегу и замер. Когда же послышались звуки падения первых тел, зажмурился, хоть вокруг стояла непроглядная темень, скатился в яму.

Ему в один момент стало безумно страшно. Настолько, что захотелось закричать, попросить о помощи, пусть вытащат отсюда, пускай расстреляют за попытку побега – только бы не лежать живым в могиле. Понадобилось невероятное усилие воли, чтобы выдержать, сдержать крик ужаса, когда сверху свалился холодный мертвец. Сразу исчезли все звуки вокруг, Дробот даже перестал чувствовать свое тело, вертелась лишь мысль о похороненном заживо, как в рассказе Эдгара По, который впечатлительный мальчик прочел, откопав сборник в отцовской библиотеке.

Но вдруг звуки вернулись.

Они ворвались в мрачную темную тишину лагерного погоста откуда-то сверху и тут же сковали Романа сильнее, чем ужасные ощущения, испытанные им несколько минут назад.

Кричали немцы.

– Аvast! Аvast! Stoppen![6]

Крики приближались.

Еще не совсем понимая, что происходит, Дробот пошевелился, пытаясь выбраться из-под мертвого тела. Вдруг совсем рядом тоже кто-то зашевелился, и от этого слипшиеся от грязи волосы встали дыбом: Роману показалось, что ожил кто-то из казненных. Но в следующую секунду на него навалилось чье-то тело и выдохнуло в лицо голосом Кондакова:

– Спалились! Быстро, за мной! Подсади!

С этой минуты Дробот уже перестал что-либо понимать, просто действовал машинально, подталкиваемый вперед страхом, отчаянием и желанием во что бы то ни стало спасти свою жизнь – пусть даже это будет последняя попытка. После того короткого времени, что он провел в яме с мертвецами, Роман не боялся умереть.

Над головами загудели голоса, темнота взорвалась пьяным матом, но Дробот не вслушивался – на его привыкших к темноте глазах Семен подпрыгнул, ухватился за край ямы, пальцы зацарапали землю. Роман мигом оказался рядом. Откуда только силы взялись – без особого труда подбросил товарища, тот отчаянно выцарапался на поверхность, протянул сверху руку:

– Быстро!

Теперь силы вдруг появились у него – пятерня сжала крепко, и Дробот, не понимая как, выбрался из могилы. Кондаков уже отползал по-пластунски, Роман последовал его примеру. Но когда немцы снова заорали и грянули выстрелы, он не выдержал – вскочил на несколько секунд раньше Семена, нагнул голову, дунул в сторону леса.

Они неслись, не разбирая дороги. Позади – колючая проволока, впереди, на том краю открытого пространства, спасительные деревья. Смерть была вокруг, пули свистели над головами. Лишь благодаря темноте и нескольким выигранным секундам, которые дал им эффект неожиданности, преследователи не могли палить прицельно. Мыслей в голове не осталось совсем – вперед гнало отчаяние.

Когда рядом раздался крик боли, Дробот сперва не понял, что случилось. Но мгновенно осознал: Кондаков, бегущий чуть левее, почти голова к голове, вдруг плашмя рухнул на землю. Что-то враз побудило Романа остановиться, но тут же невидимая плеть больно стегнула – он наддал, мчался к лесу широкими прыжками, теперь уже стараясь петлять, словно так можно было уйти от шальной пули. Жила надежда – вот сейчас Семен вскочит и нагонит его, просто нога случайно попала в какую-то рытвину. Только она вылетела вместе с другими мыслями – Дробот понял, что остался один и сейчас использует свой последний шанс.

Когда налетел на ствол дерева и чуть не упал – ухватился за него, оглянулся. Сзади по-прежнему стреляли, двигались темные фигуры, доносились немецкие ругательства вперемешку с русским матом и украинской бранью. Сделав глубокий вдох и громко выдохнув, Дробот двумя руками оттолкнулся от ствола и помчался, петляя между деревьями.

Он припоминал навыки хождения по лесу, самостоятельно приобретенные в детстве и юности.

Вернулись также другие мысли: Роман отчетливо вспомнил, о чем ему говорил перед побегом Семен Кондаков.

Путь к спасению. Важная информация.

Темный и сырой весенний лес все глубже скрывал беглеца.

Грязь и голод. Вот что острее всего запомнил из своего детства Николай Дерябин.

Родителей же своих не помнил совсем. Знал, что ехала их семья в поезде, в переполненных вагонах, спасаясь от голода, охватившего его родное Поволжье. Позже, когда уже освоился в детдоме, от старших ребят он узнал – его судьбу разделили многие. Отыскались там даже земляки, осиротевшие после того, как родители умерли в дороге.

Так Коля писал в анкетах и автобиографиях: его папка с мамкой ехали по ленинскому призыву на Донбасс – всем, кто завербуется добровольно на тамошние стройки, обещали крышу над головой и еду. Но кто-то не дотянул в дороге, а вот Колиных родителей ночью на какой-то станции, где вагоны с беженцами в очередной раз загнали за запасной путь, зарезали лихие люди. Кто и за что – мальчик не знал. Он не видел своих родных неживыми. Подобрала его, четырех с половиной лет от роду, сердобольная тетка, сказала со слезами на глазах: «Ой, пропал, сиротинушка, твоих-то подрезали, ироды!», и какое-то время возила за собой, видно искренне желая помочь мальчонке. А Коля так тогда и не понял, что остался сиротой.

Но вскоре голод догнал и Донбасс, казавшийся для поволжских беженцев спасением, и спасительница, имени которой парнишка тоже не запомнил, сделала самое разумное, что могла сделать: оставила его у дверей детского дома в Старобельске. В своем личном деле парень потом видел записку, несколько выведенных огрызком карандаша корявых слов: «Зовут Коля Дерябин. Сирота. Кормить нечем».

Пока он был чуть ли не самым младшим в детдоме, от ежедневной борьбы за кусок хлеба и вообще – за выживание его как-то ограждали. Но вскоре Коле довелось попробовать настоящей детдомовской жизни на вкус и запах. Старшие мальчишки, среди которых оказалось много вчерашних малолетних воров и даже грабителей, без зазрения совести отбирали хлеб у младших. Иногда устраивали себе забаву: семи-и восьмилетние шкеты должны были драться за право получить законную пайку. Так, по мнению старших, пацаны превращались в мужчин, учились добиваться своего, становились злее – ведь только злой может зубами удержаться за жизнь, пусть даже перегрызет горло тому, кто слабее.