Гаррисон замолчал, прислушиваясь к своим ощущениям. Что-то у него заболело или о чем-то он вспомнил – Алкину показалось (может, так и было на самом деле), что в уголках глаз у старика выступили слезы.

– Мистер Гаррисон! – позвала, появившись у двери в коридор, малышка Флорес. – Вечерний чай готов! Ваши гости, наверно, собираются уходить.

Намек был более чем прозрачным.

– Уйдут, когда я скажу, – заявил Гаррисон. – Чай подождет.

Флорес вышла, не сказав больше ни слова. Похоже, – подумал Алкин, – со стариком здесь считаются.

– Ночью, – продолжал Гаррисон, – я не мог заснуть. Весь тот день был ужасный. Я вам не сказал: предыдущей ночью кто-то убил Манса Коффера. Вся деревня об этом только и говорила. Нож не нашли, значит, кто-то его унес. Я хотел поговорить с Дженни, но ее не выпустили из дома, я покрутился неподалеку и пошел к себе. Что-то было. Предчувствие? Или нормальное беспокойство? Не знаю. Полежал без сна до утра, встал с тяжелой головой, собрался на работу… И все. Больше ничего не помню. Даже боли не было. Хотел сесть на велосипед и вдруг открыл глаза в больнице. Грудь болит, я решил, что это сердечный приступ, испугался, а тут подходит врач, оказывается, я в госпитале в Кембридже. Потом я опять потерял сознание, больно стало очень… Не хочу вспоминать. На третий день пришел детектив. Спрашивал, записывал. А что я мог сказать? Никого не видел, ничего не слышал. Но я точно знал – это Хэмлин. Как он это сделал? Бог весть. Мстил за Дженни? Наверно, но я был уверен, что не в Дженни дело. То есть, не только в ней. Он же меня предупреждал ничему не удивляться, и я согласился. Важный опыт, да. Если бы он из-за Дженни… Ну, ударил бы, я бы ему тоже влепил. Парни у нас часто дрались из-за девушек – как везде, впрочем. Но чтобы ножом… и никаких следов… ясно, тут какая-то ученая закавыка. Надо было, наверно, сказать детективу о нашем с Хэмлином разговоре. Не сказал. Получилось бы как навет. Все знали, что мы на ножах из-за Дженни…

Я был уверен, что, когда вернусь из больницы, Хэмлин придет объясниться. Про эксперимент свой рассказать. А если бы нож попал на полдюйма выше? Впрочем, Мансу и этого оказалось достаточно. Об остальных я тогда еще не знал – мне не говорили, чтобы не волновать.

Что меня угнетало даже больше, чем рана, – Дженни ни разу в больницу не приехала. Я ждал. Когда дверь открывалась, думал: сейчас войдет она…

Домой меня отпустили в конце октября, и Хэмлин пришел в тот же вечер. Отец мне успел рассказать обо всем, что творилось в деревне, – кроме бедняги Манса и меня, еще двое… И полиция подозревает Хэмлина, хотя улик никаких. Все в разное время увивались вокруг Дженни – ну и что?

Хэмлин явился вскоре после ужина, отец не хотел его впускать, а мать собралась вызвать полицию. Я лежал в своей комнате, к вечеру мне становилось хуже, Дженни так и не пришла, а ведь знала, что я уже дома. Я понимал, что это для меня означало, и боль в душе была больше, чем физическая. Когда я услышал голос Хэмлина, то крикнул отцу… Крикнул, ха… Пробормотал что-то. Мать все-таки услышала, вошла ко мне, я и сказал, что хочу его видеть. Нам, мол, есть о чем поговорить. Впустили.

Хэмлин сел на стул у кровати, и произошел у нас такой разговор, передаю его дословно, потому что память у меня с того вечера, как говорят, фотографическая.

«Как вы себя чувствуете? – это он спрашивает. – Я уверен, все будет в порядке».

Каково? Что я должен был ответить?

«Вашими молитвами, – говорю. И в лоб: – Эксперимент ваш удался?»

Хэмлин на меня посмотрел, до того он глядел в пол, будто глаза боялся поднять, и взгляд у него был такой… не скажу «затравленный», но угасший, пустой, как бывает, когда человек решил, что все кончено.

«Да, – сказал он. – К сожалению».

«К сожалению?» – спросил я иронически, то есть, я хотел, чтобы было иронически, но как получилось – не знаю.

«Да, – повторил он. – Потому что это невозможно контролировать. Я думал, что… Послушайте. Я вам расскажу, это важно, вы можете хоть завтра донести в полицию, и там я все повторю, не беспокойтесь».

«Почему бы вам самому не пойти к Диккенсу?» – спрашиваю.

«Это было бы глупо. Он не поверит. Никто не поверит. Слишком рано. И слишком поздно».

«Рано или поздно? – я начал сердиться, и рана разболелась, я, должно быть, побледнел, потому что Хэмлин вскочил на ноги и, наверно, хотел позвать мать или отца, но я подал знак, садитесь, мол, и продолжайте, со мной все в порядке, могу слушать.

«Хорошо, – сказал он. – Эксперимент, да. Понимаете, Мэт, в чем дело. Доказать что-то в физике невозможно. На самом деле мы не доказываем, а убеждаем коллег в своей правоте, потому что физика не математика, тут нет аксиом Евклида или «дважды два четыре». Решающий эксперимент в физике или решающее наблюдение в астрономии – это не доказательства на самом деле, а способ убеждения оппонента. Если убедил, значит, теория правильна. Понимаете?»

«Ну… – говорю. – В юриспруденции тоже так. Обвинение убеждает присяжных в том, что улик достаточно, а защита – что улик мало или они не относятся к делу. И все это называется доказательствами. А нужно убедить, да…»

«Значит, вы меня поймете. Я знаю, что во всем мироздании нет больше никаких разумных существ, кроме человека. И не будет. И быть не может, потому что наша Вселенная – это элементарная частица материи, если смотреть снаружи. И возникла из элементарной частицы, как пишет месье Леметр. Частицы же бывают двух сортов. Не буду вас утомлять, да вы не поймете, не хочу вас обидеть, просто вы не физик, меня и коллеги не поняли, так что… В общем, Вселенная наша, как частица Ферми, – ничто в ней не повторяется дважды. Понимаете?»

Я собрался с мыслями, хотя это было трудно в моем положении, и сказал:

«Нет. Как это – не повторяется? Вон за окном лес – не одно дерево, а сотни. Вон звезды – вы-то знаете, сколько их на небе, верно?»

«Я не о том, – говорит он с досадой. – Деревьев много, да. Людей тоже. Но разум – один на всю Вселенную. Другого нет. И все звезды светят потому, что водород превращается в гелий, как недавно сэр Эддингтон доказал. Все это объекты одного типа. Других нет. Миллионы деревьев, миллиарды насекомых, триллионы бактерий – одна суть жизни. Белок. Другой жизни нет во всей Вселенной».

«Пусть, – говорю я. – Какая разница?»

И демонстративно дотрагиваюсь до повязки на груди. Он понял, конечно.

«Вы правы, – говорит. – Никакой разницы. Когда-нибудь кто-то поймет, а пока – никакой разницы. И я не буду вам рассказывать о наблюдениях Фрица Цвикки. Логику вы не поймете, а иначе как я вас смогу убедить, что прав? Суд присяжных, верно. Все мы… Ладно. Решает эксперимент. Эксперимент убеждает. Когда мне вернули главную статью и только две, самые простые, позволили опубликовать, да где… В университетских записках, которые только студенты и читают… Я понял, что без эксперимента не обойтись. Но я не знал… Понимаете, я действительно не имел ни малейшего представления о том, что может получиться! Каким окажется результат. Я долго думал. Год. Переехал из Кембриджа в деревню, чтобы ничто не мешало думать. Потом понял, что делаю только хуже, потому что эксперимент на самом деле уже начался. Когда я ощутил внутри себя, что я и кто, и кто все мы, и в какой Вселенной живем, тогда решающий опыт начался сам по себе, я ничего не мог уже поделать, оставалось только следить за собой и не предпринимать ничего такого, что могло…»

«Не понимаю! – сказал я с отчаянием. – О чем вы говорите?»

«О том, что человек не появился бы, если бы Вселенная была устроена иначе. О том, что Вселенную и нас с вами заполняет энергия, но мы ее не ощущаем, как не ощущаем воздуха, которым дышим. Энергия заставляет Вселенную расширяться, физикам это известно уже полтора десятилетия, господин Фридман в России решил уравнения тяготения и доказал, то есть, попытался убедить коллег, что это так, но не убедил даже самого Эйнштейна… Это огромная энергия. Возможно, даже, скорее всего, – бесконечная. И мы из этого океана черпаем, не подозревая о том. Вы верите в Творца?» – неожиданно спросил он.