– Нет чтобы оставить беднягу в покое, – не удержался от замечания помощник прокурора. – Вы на нем еще и опыты ставите?

– Девятого июня, – Баккенбауэр сделал левой рукой жест в сторону Макинтоша, будто отогнал назойливую муху, – между восемью и девятью часами утра мальчик проявлял не свойственную ему моторную активность, а также произносил слова, смысл которых не был вовремя понят.

– Прошу прощения, профессор, – подал голос Спенсер, – то, что вы сказали, очень важно, и я хотел бы уточнить.

– Да? – недовольно сказал Баккенбауэр.

– Вы имеете в виду день и время, когда двумя этажами ниже происходили события, результатом которых стала смерть миссис Дымов?

– Мне было неизвестно, что и когда происходило в отделении интенсивной терапии…

– Я понимаю, я только хочу напомнить суду, что так называемое преступление, в котором обвиняются мои подзащитные, имело место именно в указанный профессором интервал времени.

Судья кивнул, Макинтош хмуро произнес:

– Какая связь? Для чего господин адвокат заставляет суд выслушивать…

– Сейчас поймете, коллега! – воскликнул Спенсер и подал знак Баккенбауэру продолжить.

– Надеюсь, – заявил профессор, – меня больше не прервут. Я не привык… Да. Для того, чтобы было понятно дальнейшее, я должен рассказать, в какой именно форме проявляется у Линдона аутизм.

– У суда нет времени выслушивать не относящиеся к делу подробности! – воскликнул Макинтош.

– Позвольте суду решать, что относится к делу, а что нет, – неодобрительно отозвался судья и кивнул Баккенбауэру. – Продолжайте, пожалуйста, только постарайтесь избегать лишних деталей и оценок.

– Хорошо, ваша честь. Дело в том, что, как я уже говорил, Линдон практически не реагирует на окружающее, и общаться с ним могут только три человека, на которых он хоть как-то обращает внимание. Это медсестра миссис Болтон, палатный врач доктор Мэлрой и ваш покорный слуга. Обычно кто-нибудь из нас – чаще сестра Болтон и доктор Мэлрой, поскольку у меня много обязанностей вне больницы, – ежедневно проводит с Линдоном два-три часа, выслушивая его и пытаясь наладить контакт. Мальчик погружен в себя, его чрезвычайно занимают числа и оттенки цветов, он, к примеру, может называть подряд простые числа, причем без запинки, начиная с какого-нибудь числа, скажем, пятизначного, и продолжая в течение неопределенного времени… в общем, пока его внимание по какой-то причине не переместится, скажем, на солнечный луч, и тогда он называет цвета, переходя от коротких волн к длинным. Кстати, простые числа он может называть и не подряд, а пропуская какое-то количество, может называть в обратном порядке…

– Очень интересно, – саркастически произнес помощник прокурора, демонстративно пожав плечами и сложив руки на животе. Виталий, понявший уже, о чем, скорее всего, собирался рассказать Баккенбауэр, хотел сейчас лишь одного: чтобы профессора не прервали дежурной остротой или нелепым заявлением, способным вывести врача из себя. Бросив взгляд в зал, Виталий не увидел ни миссис Болтон, ни Ланде – возможно, они пересели – дальше пятого-шестого лица казались Виталию неразличимыми масками.

– …Иногда, – говорил, тем временем, Баккенбауэр, – Линдон начинает произносить слова, причем не всегда английские, часто это набор звуков, но есть и английские тексты, непонятные, но обладающие для Линдона смыслом. Мы с сестрой Болтон пытаемся найти систему…

– В среду, девятого… – произнес судья, посмотрев на часы. Отведенные профессору десять минут миновали, но к сути дела Баккенбауэр, похоже, не приблизился.

– Что? – нахмурился он. – Да, в среду… В половине девятого я начал работать с Линдоном: произносил произвольным образом слова и числа и отслеживал реакцию мальчика. Он с утра был немного возбужден, произносил довольно много слов, но понять смысл было практически невозможно. Ближе к девяти Линдон неожиданно не замолчал, к чему-то прислушиваясь. Палата звукоизолирована, слышно на самом деле было только наше дыхание. «В чем дело, Линдон?» – спросил я, не надеясь, конечно, на вразумительный ответ. «Она решила уйти», – сказал Линдон. «Кто?» – быстро спросил я, поскольку внятные словесные структуры мальчик произносил чрезвычайно редко. «Она уходит», – сказал Линдон. И после небольшой паузы: «Я не хочу, чтобы ты уходила». Пауза – секунд десять – и дальше: «Мне будет совсем одиноко». В этот момент я сообразил, что происходит нечто экстраординарное, и включил запись – обычно мы пользуемся магнитофоном, когда Линдон выдает длинные последовательности чисел – чтобы проанализировать потом их смысл.

– Вы так хорошо знаете математику? – с уважением спросил Спенсер. Виталию показалось, что адвоката не интересовало, знает ли математику профессор, смысл вопроса был в другом.

– Нет, конечно, – улыбнулся Баккенбауэр. – Нам помогает доктор Мартин Рислер, он работает в университете, специалист по теории чисел. Если суду понадобятся его показания…

– В этом нет необходимости, – заявил адвокат. – Итак, вы включили магнитофон. Возможно, вы принесли пленку с собой и позволите высокому суду прослушать запись?

«В кустах я вижу рояль, сейчас я вам на нем сыграю»… Конечно, все у Спенсера было с Баккенбауэром оговорено, но когда, черт возьми, адвокат успел и с Ланде связаться, и с профессором обсудить детали? А он-то считал, что Спенсер все выходные гулял, пустив дело на самотек.

– Конечно, – Баккенбауэр извлек из кармана компакт-кассету и протянул секретарю суда. Тот повертел кассету в руках, не зная, что с ней делать – в зале наверняка была нужная для прослушивания аппаратура, но, поскольку никто не предупреждал, что аппаратура понадобится, ее и не включали.

– Пожалуйста, мистер Беллоу, – адвокат достал из кейса дешевый магнитофон – долларов двадцать, устаревшая модель, таких сейчас, наверно, и не выпускают, у всех проигрыватели mp3, кто же таскает с собой такое старье?

– Предъявленная свидетелем кассета не может быть принята судом в качестве вещественного доказательства, – заявил Макинтош, с легкой улыбкой глядя, как Баккенбауэр вставляет кассету в магнитофон и нажимает клавишу воспроизведения.

– Безусловно, – подтвердил судья, но не помешал профессору начать прослушивание.

Звук не был громким, но в зале наступила такая тишина, что слышно было чье-то тяжелое дыхание в последних рядах, а из магнитофона выплыл высокий – детский? женский? – голос:

«…Одиноко, одиноко, одиноко».

«О чем ты, Линдон?» – это сказал Баккенбауэр.

«Одиноко… Я помогу, но это плохо, плохо, мне будет плохо без тебя, я помогу, но мне будет плохо, возьми меня с собой, возьми с собой, меня, меня, помогу, возьми, помогу…»

«Линдон…»

«Я хочу с тобой, с тобой, нет, нет, нет, нет… Хорошо, хорошо. Да. Вместе. Да. Да».

«Линдон! Осторожно!»

Баккенбауэр остановил запись.

– Я должен сделать пояснение, – сказал он. – Линдон начал проявлять признаки возбуждения, это вы и сами слышите. В этот момент он встал… Я не сказал, что мальчик сидел в инвалидном кресле? У него кресло на колесиках – он не физический инвалид, просто, когда он в кресле, с ним легче управляться… Да, так он встал – очень резко, кресло откатилось назад на целый метр. Я сказал «Осторожно!», потому что Линдон сделал несколько шагов в сторону окна, по дороге стоял стул и дальше – у окна – столик, на нем цветок в вазе… Линдон споткнулся о стул и повалил его, я ухватил мальчика за локоть и почувствовал… этого нет на кассете… меня будто кто-то попытался разорвать на части, очень неприятное ощущение… так, вероятно, чувствовали себя люди, которых в средние века приговаривали к казни через… как это делали… привязывали за ноги к одной телеге, за руки – к другой, и лошади тянули телеги в разные стороны… Вот.

Он нажал клавишу, и из магнитофона послышались звуки, смысл которых без объяснения Баккенбауэра, конечно, остался бы непонятным.

«Линдон!»

Звук падения (стул?).

«О Господи, что…»

Визг, будто зарезали свинью. Виталий никогда не подумал бы, что так может визжать человек. Линдон? Баккенбауэр? Скорее всего, мальчик, голос слишком высокий, профессор так бы не смог. А это Баккенбауэр, конечно: «О-о… Доннерветер! Черт!» Звук падения – на этот раз упало что-то мягкое и тяжелое. Виталий представил себе, как это происходило, и посочувствовал Баккенбауэру. Возня – будто кто-то шлепал ребенка по мягкому месту. Чей-то голос, но расслышать слова Виталий не смог. Похоже, профессор продолжал ругаться. Наконец стало тихо, несколько секунд слышно было чье-то приглушенное бормотание, потом голос Баккенбауэра произнес: «Ну, все, все… Все хорошо…»