28 августа. Мне 34 года. Скверная рожа, не думай о браке! Твое призвание другое и дано за то много…
30 августа. Соню с Поповым не ревную, мне не верится, что не я. Гуляли, беседка, дома за ужином — глаза, а ночь!.. Дурак! Не про тебя писано, а все-таки влюблен как в Сонечку Колошину и А. Оболенскую. Только.
2-го сентября. Пошел к Берс… Беда — Лиза! Соня и так славно… Она сказала о профессоре Попове и блуза… неужели это все нечаянно?..
3-го сентября. У них; сначала ничего, потом прогулка. «Он дурен, вы здоровый», — лорнет, — «приходите, пожалуйста». Я спокоен! Ехал и думал: либо все нечаянно, — либо необычайно тонко чувствует, либо пошлейшее кокетство — нынче один, завтра другой — либо и нечаянно, и тонко, и кокетливо. Но вообще ничего, ничего! Молчание! — Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой…
6-го сентября. Я стар, чтобы возиться. Уйди или разруби…
7-го сентября… Дублицкий! Не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь… там, брат, кадеты!..
Проснулся 10-го сентября в десять — усталый от ночного волнения. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера… В Кремль. Ее не было… Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! Помоги мне, научи меня! Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеялся над страданиями влюбленных!.. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал — сказать ей, Тане и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня! Матерь Божия, помоги мне!..
12-го сентября. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший и застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я — отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий? Пуская! Но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел…
13-го сентября. Ничего не было… Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу. Или… Четвертый час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, т. е. нынче, 14-го. Боже мой, как я боюсь умереть! Счастье и такое — мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне!
15-го сентября. Не сказал, но сказал, что есть что сказать. Завтра…»
Это «завтра» наконец наступило.
Толстой пришел к Берсам вечером. Он заметно волновался и то садился за рояль, но, не доиграв начатого, вставал и ходил по комнате, то подходил к Софье Андреевне и звал ее играть в четыре руки. Она покорно садилась. Но он не начинал играть и говорил:
— Посидим лучше так.
Они сидели рядом за роялем, и Софья Андреевна тихо наигрывала вальс «Il baccio», разучивая аккомпанемент для пения.
Волнение Толстого, видимо, смущало и захватывало ее.
— Таня, — сказала она проходившей сестре, — попробуй спеть вальс, я, кажется, выучила аккомпанемент.
Татьяна Андреевна стала посреди комнаты и приготовилась петь.
Лицо Толстого вдруг омрачилось: снова возможность объяснения уходила от него. Впрочем, в кармане лежало приготовленное письмо, которое он решил отдать, если бы и на этот раз не смог объясниться. Софья Андреевна волновалась и аккомпанировала плохо. Толстой незаметно заменил ее.
Он загадал про себя: «ежели она возьмет хорошо финальную высокую ноту, передам сегодня же письмо. Если возьмет плохо, не передам».
Танечка была в голосе и, дойдя до финала, легко и решительно вскинула высокую ноту.
— Как вы нынче поете! — сказал взволнованным голосом Толстой.
Певицу позвали делать чай.
Толстой, все не решаясь говорить, передал Софье Андреевне письмо. Он сказал, что будет ждать ответа наверху, в комнате хозяйки дома.
Софья Андреевна, испуганная, с видом «подстреленной птицы», побежала к себе и заперлась на ключ.
Она читала:
«Софья Андреевна! Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как, и что бы я сказал. Я беру с собой это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все. Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого, что прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицкому — не пристало мечтать о счастье… что ваши отличные, поэтические требования любви… что я не завидовал и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей. В Ивицах я писал: Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость и невозможность счастья, и именно вы…
Но и тогда, и после я лгал перед собой. Еще тогда я бы мог оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлеченья делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семействе. Что простые, дорогие отношения с вами как с другом, честным человеком — потеряны. И я не могу уехать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, не торопясь, ради Бога не торопясь, скажите: что мне делать, чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер от смеху, ежели бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать да, а то лучше скажите нет, ежели есть в вас тень сомнения в себе. Ради Бога, спросите себя хорошо. Мне страшно будет услыхать нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду, любимым так, как я люблю, это будет ужасно…»
Чтение этого письма было прервано энергичным стуком в дверь.
— Соня! — почти кричала старшая сестра. — Отвори дверь, отвори сейчас! Мне нужно видеть тебя…
Дверь приотворилась.
— Соня, что le comte пишет тебе? Говори! Софья Андреевна молчала, держа в руках письмо.
— Говори сейчас, что le comte пишет тебе, — повелительным голосом возбужденно кричала Елизавета Андреевна.
— Il m'a fait la proposition, — тихо отвечала Софья Андреевна.
— Откажись! — с рыданием в голосе простонала старшая сестра. — Откажись сейчас!
Софья Андреевна молчала.
Явилась мать, которой удалось не без труда прекратить эту тяжелую сцену.
А в маленькой гостиной, составлявшей часть комнаты хозяйки дома, стоял и ждал взволнованный Толстой. Он заложил руки назад и прислонился к печке. Лицо его было сериозно, выражение глаз сосредоточенное. Он казался бледнее обыкновенного.
Наконец послышались легкие шаги… Софья Андреевна быстро подошла к нему. Она сказала:
— Разумеется, «да»!
Через несколько минут начались поздравления.
Старый доктор был болен и сидел, запершись в своей комнате. Узнав от жены о предложении, он отнесся к нему, сначала, почти враждебно. Уверенный, что Толстой влюблен в Лизу, и что любовь эта взаимна, он чрезвычайно огорчился за старшую дочь и в первые моменты не хотел даже давать согласия. Но слезы Софьи Андреевны и благородное вмешательство самой Лизы скоро решили дело. Согласие родителей было получено, и 17 сентября Лев Николаевич отмечает в своем дневнике: «Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела; она должна бы меня ненавидеть. Целует».
По настоянию Толстого венчаться решено было через неделю. Началось сумбурное время, точно описанное в «Анне Карениной».
В дневнике Льва Николаевича читаем между прочим (от 24-го сентября): «Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепиано и появление сатаны, потом ревность к ее прошедшему, сомнения в ее любви и мысль, что она себя обманывает».