Этот Грейсслер — он из числа моих давних знакомых, из знакомых особых. С каких пор? Да пожалуй, сколько я себя помню. Не будет преувеличением сказать, что наша с ним приязнь сохраняется с того дня, когда мы познакомились. И хотя с ним приятельствует чуть не весь мир, мне кажется, что ко мне он относился с особой симпатией, потому что то и дело вспоминал обо мне и всячески меня забавлял. А когда я уставал от его забав, он развлекал меня занятными речами. Он был наделен, господин Грейсслер, каким-то необычным умом и притом такого склада, что его слова заставляли тебя усомниться во всех тех мудростях, которые ты слышал от других. И при этом он никогда ничего не требовал взамен, просто дарил и наслаждался, когда люди принимали его подарки. О, были в моей молодости дни, когда он и ко мне то и дело спешил с этими своими дарами — вплоть до той ночи, когда сгорел наш дом и сгинуло все мое имущество.

В ту ночь господин Грейсслер был в гостях у нашего соседа, и они играли в карты. Сосед наш, некий крещеный еврей, торговал тканями. Он жил внизу, среди своего товара, а я наверху, со своими книгами. И по ходу игры этот сосед то и дело плакался господину Грейсслеру, что его товар перестал пользоваться спросом, потому что ткани у него бумажные, сделаны во время войны, а теперь война кончилась, ткани снова стали производить из шерсти и льна, и каждый может купить себе настоящий материал для одежды, вот никто и не хочет шить из бумажных тканей — ведь они быстро истираются и рвутся. Под конец господин Грейсслер спросил у соседа, застраховал ли он свой товар. Тот ответил, что да, застраховал. Тогда господин Грейсслер прикурил сигару от зажженной спички и сказал соседу: «Брось эту спичку в свою бумажную труху, и тебе уплатят за твой товар по страховке». Тот последовал совету, поджег ткани, и весь наш дом загорелся и сгорел дотла. Этот застрахованный выкрест получил деньги за свой товар, а я, не застраховавший свое имущество, остался ни с чем. А то, что все-таки уцелело от пожара, я потратил на адвокатов, потому что тот же господин Грейсслер соблазнил меня подать в суд на городские власти, которые не только не спасли мой дом, но, напротив, еще поспособствовали моей беде, ибо в ту ночь городские пожарники устроили попойку и накачали в свои бочки пиво и водку вместо воды, так что, приехав тушить пожар, лишь подлили, что называется, масло в огонь.

Вот так, благодаря ниспосланному мне случаю, я отдалился от господина Грейсслера и, как мне казалось, порвал с ним навсегда — как потому, что не мог ему простить сгоревших по его вине дома и книг, так и потому, что как раз в то время я углубился в мудрую книгу доктора Иекутиеля Неемана. Я готовился тогда к отъезду в Страну Израиля и отошел от суетных мирских занятий, а отойдя от суеты мирской, отошел и от господина Грейсслера с его соблазнами. Но как только я сошел на берег Страны Израиля, кого я первым увидел? Господина Грейсслера, ибо оказалось, что он плыл на том же корабле, что и я, только у меня место было, по обыкновению бедняков, на нижней палубе, а он, по обыкновению людей имущих, плыл на верхней.

Не скажу, что я ему обрадовался, господину Грейсслеру, — напротив, мне стало неприятно при мысли, что ему вздумается напоминать мне о моих былых деяниях, поэтому я сделал вид, что не увидел его, а он почувствовал это и не стал ко мне приставать. Я было думал, что если на корабле наши дороги не пересеклись, то уж на просторах суши тем более не пересекутся, но, когда наш корабль разгрузился в Яффском порту, мою кладь задержали на таможне, и тут господин Грейсслер немедленно объявился и выкупил мои пожитки. И точно так же он помогал мне во всем другом до самых тех пор, пока мы не прибыли в Иерусалим.

С того времени мы снова стали иногда встречаться. Порой я заглядывал к нему, а порой он заходил ко мне. Уж не знаю, кто кого больше обхаживал. А особенно часто мы встречались в то время, когда моя жена оставалась еще за границей. Я тогда был одинок, а он оказывался всегда под рукой и, когда приходил, засиживался далеко за полночь. Мне было приятно его общество, потому что он знал обо всем, что происходит на свете, и зачастую был осведомлен о событиях даже прежде, чем они происходили. Иногда у меня в душе возникали кое-какие подозрения, но я отбрасывал их.

Увидев теперь господина Грейсслера перед зданием почты, я сделал ему знак и окликнул по имени. Он остановил свою коляску и помог мне подняться.

Я перестал размышлять о письмах и о своем голоде и решил поболтать с ним. Или может быть, не совсем перестал, а просто ненадолго отодвинул эти размышления.

Однако не успел я заговорить с ним, как на противоположной стороне улицы увидел господина Хафни. Я попросил Грейсслера повернуть в другую сторону, потому что этот Хафни — человек докучливый, и я побаиваюсь его общества. С тех пор как он изобрел какую-то новую мышеловку, этот господин взял себе за привычку два-три раза в неделю приходить ко мне и рассказывать, что пишут о нем и о его изобретении, а я — слабый я человек и не могу дважды выслушивать одно и то же. Верно, грызуны причиняют большой вред, и хорошая мышеловка — это большое достижение, но когда такой Хафни вгрызается в твои мозги, то не исключено, что ты предпочтешь мышей разговору с изобретателем мышеловки.

Господин Грейсслер, однако, не свернул, как я просил, а, напротив, развернулся и поехал навстречу господину Хафни и даже дал ему знак к нам присоединиться. Что он хотел этим сказать, господин Грейсслер? Научить меня терпимости или позабавиться на мой счет? Но в этот момент я не был склонен к терпимости и не искал забавы. Поэтому я выхватил у него вожжи и попытался повернуть коляску в другую сторону. Но поскольку я не мастер поворачивать лошадей, наша коляска опрокинулась и мы оба, и я, и господин Грейсслер, оказались под ней на земле. Я закричал: «Помогите мне, возьмите у меня поводья!» — но он сделал вид, что не слышит, и, пока лошади продолжали тащить нас по грязи, громко смеялся, как будто его развеселило это происшествие.

Я испугался, что сейчас налетит какой-нибудь автомобиль и нас раздавит, и закричал еще громче, но мой крик заглушался смехом господина Грейсслера, потому что тот, увы, продолжал хохотать, словно ему нравилось валяться вот так, в грязи, под копытами лошадей, на волосок от смерти. Я уже был в полном отчаянии, как вдруг подбежал какой-то извозчик и высвободил нас из-под коляски. Я поднялся с земли, собрал себя по частям и попытался устоять на ногах. А ноги у меня подкашивались, и руки были в ссадинах и царапинах, и кости ныли, и все тело — точно сплошная рана. Я с трудом передвигался.

Но хотя я ощущал боль во всем своих членах, голод мучил меня с прежней силой, и поэтому я зашел в первую же гостиницу, до которой добрел, а перед тем как направиться в ресторан, счистил грязь с одежды, отер свои царапины и вымыл лицо и руки.

Эта гостиница была известна во всем городе своими просторными комнатами, красивой обстановкой, хорошей едой, отличными винами и респектабельными гостями. Войдя в ресторанный зал, я обнаружил, что все места заняты — люди сидели, и ели, и пили, и это явно доставляло им удовольствие и радость. Мои глаза сразу ослепли от яркого света, а голова тут же закружилась от запахов вкусной пищи. Я уже готов был схватить какую-нибудь мелочь со стола, лишь бы поскорее заглушить голод, и это не должно удивлять — ведь у меня уже сутки не было ни крошки во рту. Но когда я увидел, как чинно все сидят за столами, у меня не хватило смелости на такую выходку.

Я нашел себе место за столом у окна и стал поджидать официанта, а тем временем начал изучать меню. Я прочел его раз, и другой, и третий. Как много на свете вкусных вещей, которые могут насытить голодного человека, и как много времени проходит, пока их ему принесут! Время от времени я поднимал глаза и видел, как официанты и официантки бегают туда-сюда, разряженные, как какие-нибудь важные персоны. Я стал готовиться к приходу кого-нибудь из них и принялся взвешивать, на каком языке лучше с ними заговорить. Ведь хотя все мы — один народ, у нас в ходу десятки разных языков, особенно здесь, в Стране Израиля.