И вдруг у меня вырвалось:

— Дина, вот что мне пришло в голову.

Она кивнула и сказала:

— Да, конечно, я тоже так думаю.

Я сказал:

— Разве ты знаешь, что таится в моем сердце? Если так, скажи что.

— Развод, — прошептала она.

И, произнеся это, подняла голову и с грустью посмотрела на меня. Сердце мое оборвалось, и я почувствовал страшную слабость. Я подумал про себя: какой же ты все-таки ничтожный человек, что так ведешь себя со своей женой и причиняешь ей такие страдания.

— Откуда ты знаешь, что у меня на сердце? — спросил я еле слышно.

— А о чем же я думаю все дни, если не о тебе, друг мой, — сказала она.

— Значит, ты согласна? — сорвалось у меня с губ.

Она посмотрела на меня и сказала:

— Ты имеешь в виду развод?

Я опустил голову и кивнул.

— Хочу я или не хочу, — сказала она, — я согласна сделать все, что ты хочешь, только бы облегчить твои муки.

— И даже ценой развода? — спросил я.

— Даже ценой развода, — сказала она.

Я понимал, какое счастье я теряю. Но слово уже было произнесено, и мне так хотелось излить весь свой гнев на себя самого, что я продолжал вести себя, как безумный. Я стиснул руки и злобно сказал:

— Ну и прекрасно!

Прошло несколько дней, и я не напоминал ей ни о разводе, ни о том человеке, который разрушил нашу жизнь. Я твердил себе: ведь уже три года прошло с тех пор, как она вышла за меня замуж, не пора ли вырвать ту историю из сердца. Ведь если бы я взял ее в жены вдовой или разведенной, разве у меня были бы претензии к ней. Так пусть мне кажется, будто я женился на вдове или разведенной.

И, придя к этому решению, я повинился перед собой за каждый до единого день, что мучил ее, и положил себе впредь относиться к ней по-хорошему. С этой минуты я словно возродился и ощутил, что во мне возрождается и та любовь, что возникла в первые дни нашего знакомства. Теперь я уже был уверен, что все зависит от самого человека и от его желания: хочет он — и наполняет сердце свое злобой, враждой и ревностью, хочет — живет в мире со всеми. А коли так, зачем нам возбуждать гнев и причинять зло самим себе, ведь мы можем творить добро и нести радость.

Но тут со мной произошла некая история, и все вернулось на круги своя.

А история была такая. Однажды к нам привезли больного. Я провел первый осмотр и велел сестрам помыть его и уложить в постель. Вечером я пошел по палатам. Дошел до его кровати, увидел над ней карточку с его фамилией и понял, кто передо мной.

Что я мог сделать? Я врач, и поэтому я его лечил. И заботился о нем, смело могу сказать, больше необходимого. До такой степени, что другие больные завидовали ему и называли моим любимчиком. И он действительно заслуживал этого прозвища. Я возился с ним, нужно это было или не нужно. Я говорил сестрам, что нашел у него недостаточно изученную болезнь и хочу ее исследовать. Я велел им хорошо кормить пациента и иногда даже добавлял к его рациону стакан вина, чтобы ему получше жилось в больнице. И я просил их смотреть сквозь пальцы, если он будет вести себя несколько свободней, и не требовать от него выполнения всех больничных правил.

И вот он лежит себе в палате, и ест, и пьет, и наслаждается жизнью. А я захожу к нему, и осматриваю его, и снова осматриваю его, и спрашиваю его, хорошо ли он спал и хорошо ли его кормят. И выписываю ему лекарства, и расхваливаю его тело, и говорю ему, что такое тело проживет долго, и он слушает меня, и радуется, и извивается передо мной на постели, как червяк. И я говорю ему, если вы привыкли курить, то вам разрешается, можете курить, хотя сам я не курю и если вас интересует мое мнение, то я считаю, что это плохо и вредит здоровью, но если уж вы так привыкли, то я вам не запрещаю. И я делаю ему еще некоторые поблажки, и все для того, чтобы он почувствовал ко мне благодарность. А про себя думаю, что трачу столько сил на человека, на которого не потратил бы ни единого слова, и все из-за той истории, которую тяжело вспоминать, но и забыть трудно, и мало того — я смотрю и всматриваюсь в этого человека в надежде понять, что он перенял у Дины и что она переняла у него, и даже сам, общаясь с ним, уже усвоил некоторые его манеры.

Вначале я скрывал от жены всю эту историю. Но признание вырвалось наружу и рассказалось само. Она выслушала меня и не проявила никакого интереса. Казалось, я должен был почувствовать удовлетворение. Но нет, я был недоволен. Хотя и знал, что, веди она себя иначе, я был бы недоволен еще более.

Какое-то время спустя он выздоровел, поправился и пришло время его выписывать. Я подержал его еще день, и еще, и снова наказал сестрам хорошо относиться к нему, чтобы он не торопился уходить. А времена были послевоенные, даже больных трудно было содержать, не говоря о выздоравливающих. Так что уж тут говорить о вполне здоровом! И я отдавал ему часть того, что приносили мне крестьяне. А он все лежал, и ел, и пил, и толстел, и наслаждался, и читал газеты, и гулял по парку, и играл с больными, и шутил с сестрами. Он набрал в весе и был уже здоровее тех, кто за ним ухаживал, и его уже стало невозможно более держать в больнице. Я велел дать ему прощальный обед и выписать.

После обеда он пришел попрощаться со мной. Я увидел свисающий двойной подбородок. И глаза, заплывшие жиром, как у женщины, которая отказалась от всего ради удовольствия как следует поесть и выпить. Я стоял у стола и копался в бумагах, как будто что-то искал. Потом взял пробирку, словно хотел что-то проверить. А пока я разыгрывал перед ним занятого человека, в кабинет вошли две сестры — одна спросить о чем-то, другая — попрощаться с докторским «любимчиком». Я быстро обернулся, как будто неожиданно вспомнил, что меня ждут, и издал удивленный возглас, как это делала Дина в таких случаях. Потом снова посмотрел на этого здоровяка, у которого под подбородком дрожал мешок жира, и подумал: «Ты меня не знаешь, но я-то хорошо знаю, кто ты. Ты тот, кто принес несчастье мне и разрушил жизнь моей жены». И вдруг меня охватил такой гнев, что я испугался за себя.

Он с подобострастием протянул мне руку и начал лепетать, как он мне благодарен за то, что я спас его от смерти и вернул ему жизнь. Я снисходительно и небрежно протянул ему кончики пальцев и тут же вытер их о свой халат, как будто коснулся мертвой ящерицы, потом отвернулся от него, как от чего-то мерзкого, и вышел. Я чувствовал спиной взгляды сестер, и мне показалось, без всяких на то оснований, что они понимают, почему я себя так веду.

Недолгое время спустя я вернулся к работе, но голова моя и сердце по-прежнему были не на месте. Я поднялся в помещение врачей и попросил коллегу заменить меня. Я сказал, что меня срочно вызвали в суд дать свидетельские показания по некому уголовному делу и это не терпит отлагательства. Вошла сестра и спросила, заказать ли мне такси, и я ответил, конечно, сестра, конечно, но, пока она ходила к телефону, я уже выбежал из больницы, как безумный.

По дороге мне попался бар, и я решил зайти и утопить беду в рюмке, как говорят порой отчаявшиеся люди. Я немного успокоился. Мне даже подумалось — вот, все беды приходят и уходят, значит, и моя беда должна миновать. Но душа моя успокоилась лишь на минуту, да и успокоилась для того только, чтобы снова взяться за свое. Я все шел и шел. Час или два спустя я остановился и увидел, что все это время догонял самого себя и кружил на одном и том же месте.

Дома я рассказал обо всем жене. Она молча выслушала меня, но ничего не сказала. И снова на меня накатило раздражение — сидит и молчит, словно ничего не случилось. Я склонил голову, как сделал это он, когда, стоя передо мной, униженно благодарил меня, вот так же склонив голову на грудь, и сказал, имитируя его интонации: «Премного вам благодарен, господин доктор, вы меня от смерти спасли, можно сказать — с того света вернули». И добавил: «Вот, это голос этого твоего, а вот его поза», — чтобы она воочию узрела свой позор, чтобы увидела, как ничтожен тот человек, которого она предпочла мне и которому отдала свою любовь, не дождавшись меня. Она смотрела на меня совершенно равнодушно, как будто все это не имело к ней никакого отношения. Потом встала, и я глянул на нее, надеясь выследить на ее лице признаки радости от того, что это ее ничтожество с моей помощью благополучно излечилось, но не увидел никаких следов этой радости, как не видел никаких следов беспокойства раньше, когда рассказывал ей о его болезни.