Йожо был таким оборотом дела очень недоволен. Он бы охотно пошел, да только один, и не через горы, а через Рудомберок. Мы с ним стали придумывать разные планы и комбинации, пока окончательно не вывели отца из себя, а это не так-то уж и трудно.

— Сам пойду! — кричал отец. — Полон дом лентяев. Чего не сделаешь сам, не сделает никто!

Дядя Ярослав принял это на свой счет, обиделся и начал предлагать свою кандидатуру. Он обижается часто, но дело всегда кончается только благими намерениями. На этот раз его номер не прошел.

— Приедут туристы, — сказал отец. — Женщинам одним с ними не управиться.

И кивнул головой в знак того, что, мол, в Микулаш может идти дядя Ярослав вместе со мной. Надежды Йожо испарились, как туман в черной чаше вселенной. Я слышал, как Йожо поднимается вверх по лестнице и запирается в пятнадцатой. Значит, скоро появятся новые стихи:

В кухне начались великие сборы. Дядя Ярослав велел согреть котел воды, чтобы основательно попарить ноги перед походом. Затем принялся примерять обувь — сначала свою, потом папину. Он требовал у мамы носки, менял шнурки и всем морочил голову. Подобрав наконец обувь, он ушел в чулан подобрать и приготовить рюкзаки. Через открытую дверь на весь коридор он диктовал маме, что она должна приготовить нам для утоления голода и жажды, что для освежения, сколько и каких калорий.

— Записывай, Дюро! — покрикивал он на меня. — Ты получаешь спецзадание — взять с собой аптечку.

— Аптечку? — изумился я.

Я, конечно, и не подумал ничего записывать.

— Да, — кричал дядя решительно, — маленькую, но чтоб все в ней было! Понемножку, но абсолютно все. Лейкопластыря же бери побольше про запас для царапин и волдырей, понимаешь?

Иветта испуганно крутилась вокруг отца. А наш папа уже давно ушел из столовой. Мама сначала смеялась, таскала все, что дядя просил, но, вспомнив, что у нее еще куча всяких дел, потеряла терпение и сказала:

— Да успокойся ты, Ярослав. Не отпущу я вас голодными. А насчет аптечки брось, ведь ты же не на войну идешь.

— Что? — повернул дядя голову и строго поглядел на маму. — Без аптечки культурный человек не сделает и шагу!

Он смотрел на маму таким осуждающим взглядом, укоряя ее за бескультурье, что было даже смешно.

— В горах человека подстерегают тысячи опасностей, — поучал он нас.

А Иветта хныкала.

— Не ходи никуда, папочка… Я тебя не пущу… Я напишу мамочке, не ходи-и-и-и…

— Это мой долг, дитя, — изрек он и устремил свой взор вдаль, совсем как артист в телевизоре. — Долг есть долг. И долг мужчины — не сворачивать с пути, как бы этот путь ни был тернист!

Но первое, что мы сделали утром, выйдя из дому, — все-таки свернули с тернистого пути нашего долга. Мы должны были идти через Седло к Демяновой, а оттуда ехать автобусом до Микулаша. Дядя Ярослав вечером по отцовской карте прочертил трассу красным карандашом и долго выспрашивал отца об ориентирах. Утром он велел мне еще раз все повторить. Мы шли ровно двенадцать минут, когда он оглянулся и посмотрел, не виднеются ли трубы нашего дома и не подглядывает ли за нами из какой-нибудь трубы мой отец, а потом сел и сказал:

— Голова человеку дана для того, чтобы думать.

Это факт.

— …а работает пускай лошадь.

Я не понял. Он вовсе не казался мне рабочей лошадью.

— До Демяновой — путь длинный и пустынный. Негде даже кружку пива выпить!

Ага! Вот оно что!

— Пойдем через Янскую.

Ничего себе! Вот это крюк!

— Первая остановка Партизанская хата. Посмотрим, не переросла ли тебя Лива.

Его интересует Лива? А может быть, Ливина мама? «Вы необыкновенная женщина, сударыня, вы прекрасная амазонка. Как можно заточить вас в этом каменном одиночестве! Когда-нибудь явится принц…» — «Из Мартина, не так ли?» — смеялась тетя Смржова, смеялся и дядя Смрж, и мои родители, потому что тогда мы все вместе были у Смржовых на крестинах (не Ливиных, и не Эстиных, а маленького Палика). Выпивки было столько, что даже нам, детям, налили шоколадного ликера. Дядя Ярослав пустился в пляс и хотел обязательно танцевать с тетей Амазонкой. Что было дальше, я не знаю, потому что мы взяли старый граммофон и ушли с ним в общежитие. Мы скакали под музыку по двухэтажным нарам. Лива тогда даже стукнулась головой, но, увидев, что Йожо ее ни капельки не жалеет, а знай себе накручивает и накручивает граммофон, реветь не стала. Но самое прекрасное было возвращаться ночью домой. Ночь была светлая, лунная. И все равно мы спотыкались и падали — все, кроме отца. Он не мог себе этого позволить, потому что нес на плечах Габулю. В рюкзаке, чтобы она не свалилась, когда уснет…

— Это, конечно, останется между нами, Дюрко, — сказал дядя Ярослав, поднимаясь.

Ну что я вам говорил! В конце концов, это меня не касается, я ведь еще почти мальчишка и взрослых должен слушаться. Если позже что-нибудь случайно выплывет наружу, мое дело сторона, и все тут. Не такой уж я дурак, чтобы дядю отговаривать. В Партизанской хате, между прочим, очень здорово. Я его и не отговаривал! Я маленький и я слушаюсь!

— Договорились? — поднялся дядя. — Дома ни звука!

Я не девчонка, чтобы заниматься болтовней, я мужчина, а мужчины умеют молчать.

Мы выбрались на старую дорогу под Седлом. Постояли, а потом забрали вправо. Дорога здесь ровная, широкая, только камней много с гор понасыпалось. Кто же станет убирать шоссе, если по нему никто не ездит? Я, по крайней мере, сколько лет живу на свете, не видал на этой дороге ни автомобиля, ни телеги, ни хотя бы даже велосипеда. Эта дорога вообще самая большая загадка Низких Татр. Она идет ниоткуда и ведет никуда. Ни с того ни с сего кончается посреди Дюмберского перевала. Построить ее было наверняка делом трудным, потому что выше зарослей стланика склоны гор очень крутые, и дорогу в них нужно было буквально вырубать. И можете не воображать, что это короткий участок! От Габлика дорога идет через весь Хопок, Крупову Голю, Демяновский перевал и Дюмберскую скалу! Мой отец считает, что это военная дорога и что по ней во время первой мировой войны возили на позиции пушки. Отец в это верит, потому что, по его мнению, такую адскую работу могли проделать только солдаты или заключенные.

Мы шагали по дороге медленно и чинно, как настоящие господа. Солнце светило нам в лицо, начинало понемногу припекать. Дядя надел темные очки и подкатал гольфы, чтобы ноги загорали равномерно. Мне он во что бы то ни стало хотел напялить на голову носовой платок, с завязанными по углам узлами. Он побрызгал его водой из солдатской манерки, заявив, что именно такие шустрые парнишки, как я, частенько сваливаются от солнечного удара.

Я засмеялся и привязал этот носовой платок к его узорчатой валашке[1]. Дядя любит ходить по горам весь обвешанный. На поясе у него болтается мешочек для хлеба, висит карта в футляре и солдатская манерка. Недостает лишь флажка. Когда я его соорудил, дядя забыл про мой солнечный удар, поднял валашку, ветер подхватил мокрый носовой платок, а дядя запел во все горло. Совсем как та певица в телевизоре, что исполняла «Розалн-и-и-и, доброе утро!».

— Парламентеры идут! — припустился дядя к Партизанской хате, размахивая белым флажком. — О прекрасная дама, примите их поласковее!

Синее небо, без единого облачка, дрожало в теплом мареве. Зубчатый гребень Дюмбера гордо возвышался над седыми хребтами гор. Им не было конца, словно это были не горные вершины, а гигантская череда ленивых, спящих овец. Аромат разогретой солнцем хвои обступал нас. Дядя шел четким шагом, подняв лицо к солнцу. Из-под кованых сапог то и дело выскакивали короткие искры.

Вы только посмотрите, как он торопится!

— Ага, а вот и Партизанская! — приставил вдруг дядя ладонь к глазам.

Вот так та-а-ак! Раньше меня разглядел!