Со смертью патриарха Адриана (1700) кончается патриарший период и начинается синодальный, канонически дефектный в управлении православной церковью. Особенно тяжелые потери понесло русское монашество. Известно, что Петр живо интересовался устройством религиозной жизни в протестантских государствах, во время своих путешествий по Европе он посещал их соборы и встречался как с пасторами, так и раввинами (см.: Богословский М. М., Петр I. Материалы для биографии. Т. 2., с. 161, 323, 367. Л. 1940). Он был бы не против вообще ликвидировать православие, как ему неоднократно советовали пасторы и раввины. Однако Петр, выслушивая эти советы, только улыбался. Вы не знаете, что вы говорите, отвечал он. Пойти на такую меру он не мог, боялся. После смерти патриарха прошло 20 лет, а он все думал, на что решиться. И именно те из бояр, кто так активно нападал на Никона, посоветовали ему не назначать больше патриарха. Среди русского духовенства у Петра I не было сторонников в проведении церковной реформы по протестантским образцам, и он обращается за помощью к духовенству малороссийскому, получавшему образование в Киево-Могадянской академии, где богословие было построено по католическому образцу, преимущественно иезуитскому. Феофан Прокопович стал подлинной находкой для Петра. Он полностью отверг ценность монашества, краеугольный камень русской православной аскезы, духовного опыта христианина. Особенно любопытно изданное в 1724 году «Объявление о звании монашеском», написанное Феофаном по заказу властей и содержащее резкие нападки на монашество. Во 2-й части «Духовного Регламента», составленного им же, читаем: «Не принимать в монахи ниже тридесятого году возраста. Женщин моложе 50-ти не постригать. Скитков пустынных строити не попускати. Монахам никаких писем, как и выписок из книги, не писать, чернил и бумаги не держать». Церковь отстранялась от народного образования, от школы.

Запретив монаху держать у себя в келье перо и чернила и даже делать выписки из книг, новая немецкоязычная власть обнаружила свою враждебность духовным началам русского народа, враждебность, которая не может окупиться никакими представлениями ни о какой «сумма бонум». Что за ценность — эта «европейская цивилизация», ради которой можно прикончить и человеческую душу? В 1723 году последовал еще один указ: «Во всех монастырях учинить ведомость, колико в них монахов и монахинь обретается, и впредь отнюдь никого не постригать, а на убылые места определять отставных солдат». В результате последующих правительственных реформ наследников Петра монастыри обезлюдели, богатые обители обеднели до .крайности и, прежде небогатые, закрылись, а церкви в монастырях нередко стояли без глав и крестов, их крыши прорастали мхом, а «кельи, покосившись в сторону, стояли на подпорах, ограды были полуразрушенными». Не хватало иеромонахов, в монастырях доживали свой век престарелые и больные. Случалось, и нередко, что все разбредались и монастырь закрывался. А ведь именно монастырские школы были главными очагами народного образования и грамотности. В результате реформ Петра общая грамотность народа резко упала и во времена Александра I была ниже, чем при царе Алексее Михайловиче, о чем, кстати, писал и Пушкин.

Одновременно, а правильнее сказать, благодаря реформам, появляется новый тип русского человека — чиновник, и возникает потребность в новой идеологии. В идеологах нуждался уже Петр. Однако его «птенцы» умели присваивать в обширных размерах народные деньги, не очень хорошо воевать, но идеологами быть они и вовсе не умели. Земское, общее государево дело, бывшее делом всей земли, сменяется теперь делом «государственным», отчужденным от народа и олицетворенным в чиновнике. И теперь, когда цели и деяния созданного на европейский лад правительства с полным отстранением народа от участия в жизни своего же государства стали неясны и туманны, потребовались комментаторы «государственного интереса». Последующие историки, с тяжелым вздохом пропускающие весь период Московской Руси, прокатным штампом пройдясь по «бездельникам боярам» и «дикарям крестьянам», которых только из интеллигентного камуфляжа под выразителя «интересов народа» не называют именно таким словом — «дикари», с радостным облегчением, как на некоем оазисе, или, вернее, на долгожданном веке Астреи, останавливают свой влюбленный взор на Петре и последующем петербургском периоде российской истории. Здесь не колет глаза ничья излишняя правдивость и жертвенность. В обилии появляются бунтари, а куртуазные нравы дворянства становятся идеалом тогда же и появившейся интеллигенции. Теперь — все как там. у них. в Европе: и классовые бои, и бунтари, и парадизы, и масонские ложи. одним словом, все как у людей. Петровские преобразования открыли без всяких выстрелов на границе русские просторы для двунадесяти языков западных искателей «счастья и чинов». Не только две столицы наполняются этими языками. Уже ко времени императрицы Елизаветы воспитание молодого поколения дворян переходит в руки немцев, англичан и французов. А нередко в качестве гувернеров выступали и евреи, выдающие себя за французов или немцев, как о том пишет Вигель: «При сестрах моих являлись по временам какие-то мамзели, немки или француженки, а может быть, крещеные жидовки, которые за таковых себя выдавали, но доказанное невежество или безнравственность скоро заставляли отсылать их» (Воспоминания. М., 1866, т. 1, ч. 1, с. 69).

Книжная продукция на протяжении едва ли не всего XVIII столетия составлялась исключительно из сочинений западных литератур, переводов или подражаний им.

Своей подобной пока нет. Это станет делом братьев Соломоновых наук, рыцарей Орла и Пеликана, наследников «некоей философской секты» в Иудее, как любил называть профессор Московского университета Шварц просветителей-интеллигентов, членов масонских лож.

Можно наугад открыть биографию любого деятеля культуры и политики XVIII или XIX столетий и посмотреть, кто их воспитывал. «В высшем кругу московского общества обучение и образование юношества исключительно поручалось иностранным домашним наставникам, которых преимущественно выписывали из Женевы, Монбельяра и Страсбурга», — пишет о периоде правления Екатерины II Д. П. Рунич. Болотов оставил схожую картину своего воспитания, протекавшего под руководством немца, нещадно бившего мальчика. Впоследствии Болотов сам постигал премудрости западной мысли по рационалистической философии Вольфа и немецким романам.

...Никита Муравьев родился 19 августа 1795 года, когда уже не надо было посылать молодых дворян в Европу, как в первые годы правления великого реформатора, а сама Европа покатила в Россию осваивать «Дикий край» Бармы и Постника, преподобных Сергия и Иосифа Волоцкого, Епифания Премудрого и прочих «дикарей», вполне способных пропитать многочисленную орду цивилизаторов. И, как следует по логике вещей, пропитать лучше, чем они, цивилизаторы, питались у себя, в своих цивилизованных странах. Воздействие «цивилизаторов» на русское общество можно увидеть на примере семьи Муравьевых, давшей двух декабристов.

Отец Никиты построил воспитание своих сыновей на идеях отнюдь не вышеназванных «дикарей», то есть не на идеях русской традиции. В его библиотеке имелись пособия Амоса Коменского, известного идеолога реформированного английского масонства, основателя многих тайных обществ. Известно, что составитель Устава Вольных Каменщиков, пастор и богослов Андерсен, за основу своего Устава взял именно сочинения Амоса Коменского, члена общины моравских братьев, этого порождения секты вальденсов и альбигойцев, исповедовавших гностико-каббалистическое учение манихеев. (см.: Геккерторн. Тайные общества. СПб., 1876, ч. 1.) В библиотеке отца будущего декабриста Никиты имелись и произведения Фенелона, учителя Михаила Андрэ Рамзая, основателя высоких степеней Ордена вольных каменщиков, крупного мистика. Книга Руссо «Эмиль, или О воспитаниии» пользовалась особым уважением отца декабриста, и, по чести говоря, на ней, этой книге, следовало бы остановиться подробнее. Заложенные в ней идеи ограниченных потребностей и уравнительного «братства» послужили исходным идейным материалом для многих утопий тоталитарных государств. Утопий, которым нашлось место и на земле и осуществление которых дорого обошлось человечеству и русскому народу особенно. После смерти отца за воспитание будущего декабриста Никиты Муравьева, взращенного «в идеях (в конце концов! — В.О.) национализма и вдохновленного образцами античной доблести» (Н. М. Дружинин), взялись двое гувернеров: один из Парижа — Мейер, а другой из Швейцарии. Об одном из них, Мейере, Ф. Ф. Вигель сообщает, «...он был совершенно каторжный. Я слыхал и читывал о санкюлотизме, бывшем в ужаснейшие и отвратительнейшие дни французской революции, а не имел об нем настоящего понятия; он мне предстал в лице г. Магиера (т.е.  Мейера. — В.О.). Наглость и дерзость, безнравственность и неверие перешли в нем за границы возможного. Не понимаю, как пустили его в Россию, а еще менее, как одна нежная и попечительная мать могла поручить ему воспитание любимейшего сына. Мальчик... от пагубных правил, почти в младенчестве внушенных ему сим отравителем, сделался почти преступным и кончил несчастную жизнь, едва перешел за обыкновенную половину пути ее». В стране, где господствующей религией была христианская православная, будущего исповедника национальной идеи «идеям религиозным» учил аббат Шокель. Надо ли говорить, что и преподавание всех учебных предметов велось на французском языке, «не исключая и родного русского языка» (!). Муравьев хорошо изучил латинский и греческий и мог самостоятельно переводить Тацита, постигая всем сердцем республиканские доблести и ненависть к тиранам. То ли эта ненависть к тиранам, то ли уроки аббата, то ли просто природные способности и наклонности, но составитель первой русской конституции прекрасно овладел искусством добывания денег. искусством делать гешефт, следуя в этом по стопам таких духовных наставников, как Вольтер, Бенжамен Констан, Руссо и прочие защитники «вольности и прав». Будучи владельцем 3,5 тысячи душ и 57 тысяч десятин земли, в то самое время, когда одна его, декабриста, часть занимается составлением конституции, другая его часть думает о наращивании капитала. Он налагает оброк с переселенцев на свои новые земли по 10 рублей с ревизской души или по 1 рублю с пашенной десятины, получая оброк и с других своих имений в размерах весьма значительных, ведь только само его нижегородское имение давало ему ежегодно 30 тысяч рублей, а оценивалось оно не менее чем в 1 млн. рублей; он вкладывает деньги в ростовщические операции. А крестьяне? Их он не забывает ни в теории, ни в практике. Будучи миллионером, он лично едет в имение для взыскания с каждого должника-крестьянина недоимки.