Когда с казненной снимали одежду, чтобы вынести во двор и сжечь, из вороха ткани вдруг выскочила перепачканная кровью маленькая собачка, терьер. Глаза Пикета сверкнули, когда он увидел животное, и его лицо под маской озарила улыбка.

— Привет, — произнес он, беря на руки собачку.

— Оставь ее, — мрачно сказал Булл. — Раз нам не разрешили оставить себе распятие, то не позволят взять и собаку.

Дэнис Пикет неохотно выпустил из рук собачку, и она, скуля, побежала к обнаженному трупу своей хозяйки. Пикет с тоской наблюдал за собачкой.

— Знаете, господин Булл, того мастифа, о котором я вам рассказывал, я так и не смог убить. Он до сих пор живет у меня, замечательный пес. Я зову его Булли в вашу честь.

— Что ж, приятель, тогда тебе нужно звать его Господин Булл, а?

— Вы правы, господин Булл, так и сделаю. С этого дня я буду звать его Господин Булл.

Костры освещали подернутое влажной дымкой ночное небо. На каждом углу и во всех тавернах менестрели наигрывали веселые мотивчики, а люди плясали, пили и радовались, не обращая внимания на дождь. Убийца и прелюбодейка, эта шотландская ведьма была мертва. Спустя долгие девятнадцать лет Англия освободилась от ее опасного присутствия. Пламя множества костров, которое к полуночи подобно огненной буре освещало угольно-черное небо, спустя несколько часов превратилось в едва тлеющие угольки, а пьяные гуляки уснули в своих кроватях.

Томаса Вуда лихорадило. Все пели, танцевали и пили, а он в одиночестве сидел за столом. А когда весь Лондон забылся глубоким сном, он продолжал бодрствовать. Он обкусал ногти почти до мяса и теперь срезал кусочки загрубевшей кожи с кончиков пальцев. В свете серого дождливого утра блики пламени от дюймовых огарков трех восковых свечей отражались от эмали его белых зубов. Пламя плясало и мерцало на сквозняке, проникавшем в его кабинет в Доугейте через щели свинцовых оконных переплетов. Порывы шквалистого ветра с дождем били в окно.

Эту ночь он провел без огня: как можно нежиться в тепле, когда холодное тело казненной Марии Стюарт брошено в ящик. Он сорвал с себя гофрированный воротник и швырнул его в дальний угол комнаты, затем взял перо, подрезал кончик перочинным ножом и макнул в чернильницу. Он торопливо принялся писать что-то на клочке пергамента, затем зачеркнул написанное. Нужно было составить деловое письмо Кристофу Плантену в особняк «Золотой Компас», знаменитому печатнику и книжнику из Антверпена, которому Вуд был обязан своим достатком. Но ни одного слова не приходило ему в голову. Он устал, да и время для мирских забот было неподходящим.

В дубовую дверь неожиданно постучали.

— Войдите.

Это была гувернантка, Кэтрин Марвелл. Вуд был богат, из тех торговцев, что в ту пору были хозяевами Лондона, однако не мог позволить себе большой дом: это было небезопасно из-за тайн, которые он был вынужден хранить. Днем приходили служанки и кухарка, плотники с каменщиками, занимавшиеся строительством, а по ночам оставались они с Кэтрин, дети и двое их постояльцев, иезуитские священники Коттон и Херрик. Постояльцы носили одежду слуг на случай, если придет кто-нибудь посторонний. Именно их присутствие ставило под удар безопасность его семьи.

Томас Вуд понимал, что все в доме находились в смертельной опасности, и не находил себе места. Укрывательство посланных из-за границы священников по закону приравнивалось к измене. Лондон кишел шпионами и предателями, они могли в любой момент обнаружить священников и сообщить персевантам об их местонахождении. Но у Томаса Вуда не было другого выхода как принять у себя в доме этих людей; последней волей его умирающей жены Маргарет была просьба воспитать детей в истинной вере. Детям были нужны наставники и регулярное посещение мессы. Еще Маргарет просила его при любой возможности оказывать содействие гонимой церкви. Он пообещал ей исполнить ее волю, так как любил ее и она умирала. С тех пор он каждый день сожалел об этом. По собственной воле он бы ни за что на это не согласился. Откровенно говоря, временами он сомневался в собственной вере в Бога.

Однако, несмотря на то что Коттон и Херрик могли приходить и уходить когда им заблагорассудится, перед уходом они одевались как торговцы или джентльмены. Находясь в доме днем, они прятались, и только ночью, когда прислуга уходила, они в одежде слуг отваживались выйти из своего укрытия, чтобы поесть и пообщаться с членами семьи.

— Кэтрин, рад тебя видеть.

— Я тоже, господин.

— Печальный день.

— Да, господин.

— Утешимся тем, что теперь она находится в лучшем месте.

Томас Вуд никогда не встречался с Марией Стюарт и все же почитал ее. Да, иногда он был нетверд в вере, но он точно знал, что если и существует религия, то это Римско-католическая церковь королевы Марии. Англиканскую церковь Елизаветы и ее священников он считал кощунствующими самозванцами, проявлением власти, а не духовности. В его воображении у Марии Шотландской было лицо его любимой покойной супруги. Он грустно улыбнулся Кэтрин.

— Плохие времена настали. Люди поют и танцуют, а порты закрыты, да и к заключенным пускают только представителей властей. Улицы кишат персевантами, готовыми обыскать и допросить любого, чей вид им не понравился. Даже простые люди пытаются им подражать, швыряя камни в любого, кто кажется иностранцем.

Темные волосы мягкими локонами обрамляли лицо Кэтрин. Она едва заметно пожала плечами.

— Что ж, будем сильными.

Странная она, думал Вуд, такой внутренний огонь, как у нее, редко встречается у девушек. Пока он скорбит о королеве, которую поносили другие, и горюет о будущем своей и всех католических семей на земле, она говорит о силе. Кэтрин действительно была сильной. Она вдохнула новую жизнь в его семью, когда настали черные дни после смерти Маргарет. Дети ее полюбили.

— Как малыш?

— Как всегда, озорничает, — ответила Кэтрин. — Лихорадка ослабла. У него всего лишь испарина.

— Это хорошо.

Она посмотрела на него, и он заметил, что ее удивительные голубые глаза сияют. В руках она держала кружку великолепного неподслащенного гасконского вина. Кэтрин поставила кружку на стол.

— Спасибо, Кэтрин.

Она глубоко вздохнула, собираясь с духом.

— Могу я говорить с вами откровенно, господин Вуд?

— Конечно, можешь. Мои двери для тебя всегда открыты. Пожалуйста, садись. О чем ты хочешь поговорить?

Неожиданно она рассмеялась. Это был смех облегчения, а не веселья.

— Вы решите, что я — сплетница, господин Вуд.

Томасу Вуду было около тридцати пяти лет, его рыжеватые волосы на висках уже были подернуты сединой. Он чувствовал, что стареет; на лбу и вокруг глаз появились морщины. И, тем не менее, он был хорошо сложенным и красивым мужчиной. Он сделал глоток живительной влаги из кружки, принесенной Кэтрин.

— Не знаю, как сказать и не обидеть вас или не показаться вам трусихой, утратившей присутствие духа, — сказала она. — За себя я не боюсь, но мне страшно при мысли, что опасность грозит Эндрю и Грейс.

Вуд поднялся, подошел и сел рядом. Он взял ее руки и осторожно сжал.

— Говори, Кэтрин. Ты моим детям как мать. Ничего из того, что ты скажешь, не покажется мне неуместным.

Несколько секунд она молчала.

— Это из-за отца Херрика, — наконец произнесла она. — У меня… сомнения. Если честно, он мне не нравится. Я не доверяю ему, господин Вуд. Я боюсь, что он не тот, за кого себя выдает.

Вуд почувствовал, как мурашки побежали у него по спине. Внезапная мысль, что в его доме находится предатель, шпион, приводила в ужас.

— Думаешь, он — один из людей Уолсингема?

Она покачала головой.

— Нет, хотя и такое возможно. — Она сжала руки.

Томас Вуд ощутил ее тепло, ее запах волновал его. Со смерти Маргарет он не испытывал подобные чувства ни к одной другой женщине.

— Говори прямо, Кэтрин. Все, что ты скажешь, останется в стенах этой комнаты.

Как она могла объяснить свои сомнения? Ей показалось, что когда Херрик в первый раз встретился с ее подругой леди Бланш Говард в доме Беллами в поместье Аксендон, где они обе посещали службу, он посмотрел на нее так, как не должен был бы смотреть целомудренный человек. Он понравился Бланш, это было очевидно. Его же чувства к ней были не настолько явными.