В заключение кофе проливается из кофеварки. Я понимаю, что понятия не имею, какой кофе любит Эдвард. Раньше я могла бы рассказать о своем мальчике все до мельчайших подробностей: откуда у него шрам сзади на шее, где у него родинки, насколько он боится щекотки, как он спит — на спине или на животе. Чего еще я больше не знаю о своем сыне?

Ты вернулся домой, когда я попросила, — говорю я, протягивая ему черный кофе без сахара. — Ты поступил правильно.

Эдвард проводит пальцем по кромке стаканчика.

Мама, а что если...

Я сажусь рядом с ним.

Что, если что?

Сама знаешь.

Надежда и реальность в больничных стенах лежат в противоположных плоскостях. Эдварду нет нужды уточнять, что он имеет в виду; именно об этом я так старательно запрещаю себе думать. Сомнение подобно красителю: капнешь на ткань сотканных тобой оправданий — от пятна никогда не избавишься.

Я многое хочу сказать Эдварду. Что это нечестно, так не должно быть. После всего, что Люк пережил — сколько раз он мог замерзнуть, сколько раз на него могли напасть дикие звери, сколько сотен других ужасных природных явлений он пережил, — казалось унизительным думать, что он погибнет в результате банальной автомобильной аварии.

Но вместо этого я предлагаю:

Давай пока не будем об этом говорить.

Мама, здесь мне не место.

А кому здесь место? — Я тру виски. — Просто продолжай накапливать информацию, которой с тобой делятся врачи. Когда Кара будет готова, вы вдвоем сможете все обсудить.

Я могу тебя спросить? — задает вопрос Эдвард. — Почему она так меня ненавидит?

Я думаю о том, чтобы скрыть от него правду, но потом вспоминаю Кару: о том, что она выпила в день аварии, о том, какой я выгляжу лицемеркой, когда разыгрываю перед ней оптимизм касательно состояния Люка, в то время как прогнозы врачей подобных надежд явно не внушают.

Она во всем винит тебя.

Меня? — Эдвард явно удивлен. — В чем?

В том, что мы с отцом развелись.

У Эдварда вырывается смешок.

Она винит меня? В вашем разводе? Меня вообще здесь не было.

Ей было всего одиннадцать. Ты исчез, не простившись. Мы с Люком начали ссориться, видимо, из-за случившегося...

Из-за случившегося, — негромко повторяет Эдвард.

Как бы там ни было, с точки зрения Кары, ты стал первой ступенькой в череде событий, которые разрушили ее семью.

Все сорок восемь часов, с тех пор как мне позвонили из больницы и рассказали о Каре и аварии, я крепилась. Я оставалась сильной, потому что дочери нужна была моя поддержка. Когда перед тобой начинает маячить, как Эверест, известие, в которое не хочешь верить, ситуация может развиваться двумя способами. Трагедия пронзает человека, словно меч, или делает его крепче. Он либо ломается и захлебывается рыданиями, либо говорит себе: «Ладно. Что дальше?»

Вероятно, из-за переутомления я наконец даю волю слезам.

Я знаю, что ты чувствуешь после всего, что случилось между тобой и отцом. И не тебя одного раздирает это чувство, — плачу я. — Но как бы ужасно это ни звучало, я не перестаю думать о том, что это первая ступень в череде событий, которые вновь сплотят семью.

Эдвард не знает, как вести себя с рыдающей матерью. Он встает и протягивает мне целую пачку салфеток, которые достал из корзинки у кофеварки. Потом неловко обнимает меня.

Особенно не обольщайся, — говорит он, и мы, словно по молчаливому согласию, плечом к плечу покидаем комнату отдыха.

Никто из нас не вспоминает, что я и не притронулась к кофе, который так хотела выпить.

В мире волков для всех лучше, когда все места в иерархии стаи заняты. У семьи, которая потеряла одного из своих членов — то ли он был убит, то ли потерялся, — резко снижается статус. Любая конкурирующая стая, пытающаяся отобрать у этой стаи территорию, становится еще большей угрозой, и оборонительный вой семьи меняется на вой-призыв: более пронзительный вой, приглашение одиноким волкам присоединиться к стае и вместе противостоять врагам.

Что же заставляет отвечать одиноких волков?

Представь, что ты в дикой природе один-одинешенек. Ты являешься потенциальной добычей другого хищника, врагом конкурирующей стаи. Знаешь, что большинство волчьих стай крадучись пробираются по ночам, поэтому ты передвигаешься в основном днем — но таким образом ты становишься уязвимым и слишком заметным. Бредешь по опасному канату, мочишься в ручьях, чтобы скрыть свой запах, чтобы тебя невозможно было выследить и напасть. За каждым поворотом, от каждой встречи с другим животным ты ждешь опасности. Наибольшие шансы выжить — если ты принадлежишь к группе.

В численности заключается безопасность и уверенность. Ты вверяешь свою жизнь другому члену своей семьи. Обещаешь: если ты сделаешь все, чтобы сохранить мне жизнь, я сделаю для тебя то же самое.

Значит, сестра ненавидит меня за то, что я разрушил ее детство. Ксли бы она поняла иронию самого этого заявления, Господи, как бы мы с ней вместе посмеялись! Возможно, когда-нибудь, когда мы состаримся и поседеем, мы таки будем смеяться над этим.

Во горазд фантазировать!

Меня всегда изумляло то, как, когда ты не даешь никакого объяснения, другие люди начинают читать между строк. В записке, что я оставил маме на подушке, чтобы она ее сразу заметила после моего ночного бегства, я написал, что люблю ее и ни в чем не виню. Еще я написал, что больше не могу смотреть отцу в глаза.

Все написанное — правда.

Жажда замучила? — спрашивает какая-то женщина, и я отскакиваю назад, когда понимаю, что из автомата с содовой, перед которым я стою в больничном кафе, кока-кола льется мне прямо на кроссовки.

Господи! — бормочу я, отпуская рычаг. Оглядываюсь вокруг, пытаясь найти, чем бы вытереть лужу. Но салфетки выдают поштучно на кассе — своеобразная инициатива, направленная на защиту окружающей среды. Я оглядываюсь на кассиршу, которая прищуривает глаза и качает головой.

Луэллен! — кричит она через плечо. — Позови охранника.

Возьмите.

Стоящая рядом женщина достает из сумочки упаковку салфеток «Клинекс» и начинает вытирать мою мокрую рубашку и штаны. Я пытаюсь забрать у нее влажный клубок бумажных салфеток, и мы ударяемся лбами.

Ой!

Простите! — извиняюсь я. — Я такой неловкий.

Вижу.

Она улыбается. У нее ямочки на щеках. Она, наверное, моя сверстница. У нее на груди больничный пропуск, но она без халата или униформы медперсонала.

Знаете что, давайте я угощу вас колой.

Наполнив еще один стаканчик, она перекладывает банан и йогурт с моего подноса на свой. Проводит пропуском через терминал, чтобы оплатить обед, и я иду за ней к столику.

Спасибо. — Я потираю рукой лоб. — В последнее время я совсем не сплю. Вы так любезны.

Вы так любезны, Сьюзан, — подсказывает она.

Я — Эдвард...

Приятно познакомиться, Эдвард. Я просто поправила тебя, чтобы ты на будущее знал, как меня зовут.

На будущее?

Когда ты мне позвонишь...

Разговор развивается так стремительно, что я не успеваю сле-дить за его поворотами.

Сьюзан смущенно улыбается.

Блин, как я не подумала... Похоже, моя интуиция спит. Противно, да? Пытаться закадрить кого-нибудь в больничном кафе... Насколько я понимаю, ты здесь лежишь или сейчас наверху рожает твоя жена... Но ты выглядел таким беспомощным, а мои родители познакомились на похоронах, поэтому я всегда считала, что не нужно упускать свой шанс, если встречаешь человека, с которым хочешь познакомиться поближе...

Подожди... Ты пыталась меня закадрить?

Прямо в точку!

Впервые за время нашего разговора я улыбаюсь.

Дело в том, что я не... — Теперь ее черед смущаться. — Я к тому, что я не твоя мишень... Я играю в другой команде, — признаюсь я.

Сьюзан заливается смехом.

Поправлюсь: моя интуиция не просто спит, она себя полностью дискредитировала. Похоже, мне уготована участь старой девы.