Сына, сцуко, что ль, родного? Да они же обосруцца!

Быстро шлёт в Москву Вовану телеграфную депешу:

«Бля, не зря мне в ту субботу, ниггер снился по обкурке…

Так и знал, что чмо родицца. Хорошо, что хоть не лает…

Вылетаю в понедельник, буду бить Пермандалидзе»

Получил Вован депешу, и пошёл к блядям ебацца,

Там подружкам-пидораскам рассказал про заморочки.

Те смекнули, как им можно щас насрать своей подруге,

И давай ебать Вована, заливая в него брагу.

И когда Вован забылся сном тревожным над толканом,

Спиздили они депешу, да другую написали:

«Закатай их, Вова, в бочку, не в простую, а с цементом,

Да швырни в Москву-канаву, пусть поплавают немного!»

Утром Вова проблевался, похмелился «Жигулёвским»,

Письмецо из жопы вынул, прочитал, сблевнул повторно,

И поехал к молдаванам за цементом и за бочкой,

Чтобы суд свершить над бабой по приказу Харитона.

…Через час в Москву-канаву, с Крымского моста большого,

Бочку скинули с цементом, с бабой и с новорождённым.

Бочка булькнула красиво, и ушла под воду камнем,

Унося с собою крики: «Чтоб вы сдохли, пидорасы!»

С той поры прошло три года, Харитоныч вырос в бочке,

Хуй стоял как столб фонарный — хуле: жрать цемент три года…

«Разъебу!» — кричал сынишка, колотя по бочке хуем,

Хрясь — и бочка развалилась, выпустив семью на волю.

«Нихуя себе, приплыли…» — огляделся Харитоныч,

Оттирая хуй травою от молдавского цемента.

Тут он смотрит — на пригорке бомж какой-то девку дрючит.

«Ах ты пидор неподмытый! Я сильней хочу ебаться!»

Крикнул зычно Харитоныч, доставая хуй из бочки,

И, вздрочнув, раствором аццким (пять песка, одна цемента,

Все замешано на сперме) сбил бомжа, как сербы «стеллса».

Подбежал к пелотке голой, отоварил хуем по лбу,

Чтоб ебло не срисовала, и ментам не заявила,

И давай ебать натужно он бесчувственное тело.

Натолкал за щёку девке, промеж сисек хуй подвигал,

Мощно кончил ей в подмышку, отчего она очнулась.

Подняла глаза косые, заценила хуй метровый,

Улыбнулась похотливо, обнажив четыре зуба,

Да и те — насквозь гнилые, и представилась: «Катюша»…

Папа Кати слыл в Бобруйске невъебенным олигархом,

И единственной проблемой стала дочка-потаскуха.

Чтоб пристроить своё чадо, олигарх рекламу вешал

«Кто возьмёт паскуду замуж — дам тому коттедж в Барвихе,

Мерседес почти что новый, тридцать три вагона денег,

Миллион галлонов нефти и пакеты для блевоты!»

Но никто не отзывался на такое предложенье.

Чем ввергал папашу в ярость, и в запои на недели.

Емельян же Харитоныч согласился б и без денег,

Лишь бы в Катином приданом были рот, пизда и жопа …

А уж за такие блага парень быстро расстарался,

Хуй прикинул быстро к носу, и женился на Катюше.

И папаша им на свадьбу отвалил бабла немало,

И на свадьбе очень рвался зятю хуй облобызать он

Называл его Спаситель, целовал ему ботинки,

Харитоныч соглашался, и поблёвывал в пакет.

Через год у Емельяна было всё, о чём мечтал он:

Дом в Барвихе, нефть, машина, унитазы золотые,

Жопу вытирал мехами: чернобуркой и шиншиллой,

Одного ему хотелось — встретить папу Харитона,

Емельяну мать сказала, что батяня — пёс паскудный,

И пошёл ваще он нахуй, ебанутая скотина!

Ишь, придумал развлекуху — в бочке жрать цемент три года!

И ещё блядь, уклоняясь от уплаты алиментов,

Там живёт, небось, не тужит, да ебёт бабье в сортире …

Емельян внимал старушке, грустно кушая омаров,

Ну а сам всё думы думал, как папашку повидать…

Тут оказия случилась: забрели в Бобруйск уроды,

По домам ходили, сцуки, продавали утюги, бля,

Массажёры, яйцерезки, мясорубки и жувачки,

И случайно, иль по пьяни, к Емельяну забрели…

Емельяну скучно было, он купил три массажёра,

Помассировал свой анус, и спросил у продавцов:

«Гой еси вы, пидорасы! Вы откуда к нам явились?

Год живу тут — вас не видел. Из Пердяевки, небось?»

Гости важно отвечали: «Из Москвы мы, сам ты пидор!

И работаем мы честно на московского бандита!

Мы процент ему башляем, от продажи массажёров,

И за это Харитоша, чтоб ему, бля, суке, сдохнуть,

Нам пока не запрещает ценный бизнес развивать!»

Емельян, как то услышал, массажёр сломал в анале!

Но на всякий-який случай, у гостей переспросил:

«А не тот ли Харитоша, что в две тысячи четвёртом,

Утопил в Москве-канаве бочечку с женой и сыном?»

Согласились с Емельяном продавцы хуйни китайской:

«Было дело… Говорили, что его жена-шалава,

Наебавшись с обезьяной, негритоса родила, бля!

Харитон, конечно, резкий, но сейчас он пьёт запойно:

Говорят, в кошмарах видит он мальчишку-негритёнка,

Что стучит своей залупой по отцовскому ебалу,

И ругает громко матом Харитона-пидораса…

Год-другой — в пизду сопьётся… И накроется наш бизнес…»

Емельян за эту инфу заплатил гостям по-царски:

Дал им по четыре евро, по литровой банке нефти,

Два хвоста от чернобурки, и послал обоих нахуй.

А потом уединился, подрочил свой хуй метровый,

Как привык он делать в деццтве, когда думать было надо,

Нарядился в джинсы «Гуччи», сверху — свитер от «Версачи»,

Сел в свой Мерседес глазастый, и рванул в Москву к отцу.

От Бобруйска до столицы путь неблизкий, чтоб вы знали,

Но уже через неделю Емельян пришёл в салон,

Где работали шалавы, те что папе настучали,

И благодаря которым он три года жрал цемент.

Отъебал метровым хуем он их в рот, в пизду, и в жопу,

Ну, москвички — не Катюша. На четвёртой палке сдохли.

Емельян залупу вытер об парчовую портьеру,

И поехал к папе Харе, чтоб глаза ему открыть.

Харитон лежал в кровати, пил спиртягу через трубку,

Бледный весь, и в трупных пятнах…И, похоже, подыхал.

Емельян к нему ворвался, дав охране хуем по лбу

И вскричал Емеля зычно: «Папа! Ёптыть! Это я!

Твой сынок! Твой, бля, наследник! Нихуя я, блядь, не ниггер!

Наебали тебя, батя, злостно бляди-массажыстки

Те, кому порвал я жопы на британский нахуй флаг!

Мы с маманей щас в Бобруйске проживаем нехуёво,

Жрём омаров и креветок, норкой жопы вытираем,

Всё у нас с ней ахуенна, только рядом нет тебя…

Харитон аж проперделся от такого восхищенья!

«Сын!» — кричит, — «Ебать тя в сраку! Я уж думал, что ты сдох, бля!

Вместе с мамой-потаскухой, моей нежною супругой!

Подойди же поскорее, дай же мне тебя обнять!

Щас с тобой мы выпьем водки, и блядей закажем в баню,

Поебёмся там зачётно, и махнём к тебе в Бобруйск!»

Вот такая вышла сказка, неплохая — иль плохая,

До пизды мне, если честно, в сказке главное — мораль!

А мораль у ней такая — нихуя блядям не верьте!

А особенно москвичкам, что работают в салонах,

И дают ударно в жопу всем подряд за триста баксов!

Тут и сказочке конец, кто читал — тот молодец!

Всё, ушла в магаз за воткой. Ваша Старая Пелотка.

31-07-2007

Облом… Как много в этом звуке для сердца русского слилось…

Кто из нас хоть раз в жизни не обламывался не по-детски широко?

Есть такие? Нет? То-то же.

Облом, сука, паскудное жывотное…

Он приходит внезапно, когда его совсем не ждёшь, бьёт тебе по ыычкам, и пока ты хлопаешь глазами (ушами, сиськами, яйцами — нужное подчеркнуть) — он смотрит на тебя откуда-то снизу, с хитрым ленинским прищуром: «Обломался, мудак? Хо-хо! Ну, будь здоров, не кашляй!»

И ты понимаешь, что кто-то сверху решил над тобой просто постебаться. И, пока ты чешешь репу, переваривая последствия облома, этот кто-то нехуйственно над тобой ржёт. И вот из-за этого обидно вдвойне.

А ещё обломы деляцца на: