И — пугаешься на секунду.

Потому что он — не Принц! Совсем-совсем не принц!

… Тогда почему, стоя рядом с ним в ЗАГСе, и произнося сакраментальное «ДА!» — ты наконец чувствуешь себя Принцессой?

Эпилог.

Мы вас любим.

Мы вас бережём.

И мы вас будем беречь. Всегда.

Вы — наши мужья, любовники, отцы наших детей и просто Друзья.

Мы часто ошибаемся, обжигаемся, становимся упрямыми — не обижайтесь.

Мы — женщины. Нам — простительно.

А вы не ошибётесь никогда.

Потому что умеете то, чего не умеем мы.

Вы умеете делать из нас Принцесс.

10-09-2007

Когда я была молода и красива, когда в моде были лосины, сиреневая помада и джинсы опёздальских цветов — меня вожделели все аборигены посёлка N, неподалёку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.

Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина» вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жаном Полем Готье стала именно я.

Это я заставила всех девок-дачниц шляться по лесу на каблуках и в кожаных юбках.

Это я пугала мальчиков-дачников мэйк-апом «Авария — дочь мента».

Это я наращивала ресницы, кроша ножницами вату в мамину Ленинградскую тушь «Плюнь-намажь».

А ещё у меня были джинсовые шорты как у Сабрины.

Джинсы-трусики. Сильно рваные. Увешанные ключами от пивных банок.

Я была неотразима ни в одной луже, и поэтому мой дедушка-ветеран огуливал меня по горбу костылём, за то, что с восьми часов вечера, и до двух ночи включительно, под окнами нашей дачи стоял свист молодецкий, вопли: «Лидка! Выходи, бля, гулять!», рёв мотоциклов; и за суицид, происходивший под окном дедовской спальни раз в неделю.

Суицид всегда происходил с ушастым мальчиком Петей, которому пора было идти в армию, а он не мог туда пойти, не будучи уверенным, что я его буду ждать оттуда два года.

Я не хотела ждать мальчика Петю. Я вообще никого и ниоткуда ждать не хотела. Я хотела покорять дачу и окрестности джинсовыми трусами, и гладкой попкой без признаков целлюлита.

Петя впадал в уныние и отчаяние.

И, вооружившись старым бритвенным лезвием «Нева», удручённо пилил себе запястья, сидя во моём саду под облепихой, и пел:

— О, маленькая девочка, со взглядом волчицы,

Я тоже когда-то был самоубийцей…

Дед открывал форточку, и наугад тыкал в облепиху костылём. И всегда метко. Ибо не зря носил Звезду Героя.

Петя спасался бегством, а через неделю снова пел песни под облепихой.

А я понимала, что Петя меня недостоин, и ждала ЕГО. Того, кто оценит мой мэйк-ап и шорты по максимальной шкале красоты.

Поздним вечером, нарисовав сиреневой помадой влажную похотливую улыбку, и надев майку с Микки-Маусом, мы с подружкой Мариной пошли к партизанам.

То есть, в город за пивом.

Город славился своим пивом и аборигенами.

Мы надеялись получить и то, и другое. Желательно, бесплатно.

Пиво мы себе купили сами, а аборигенов пришлось поискать. Искали долго. Часа полтора. И всё-таки, нашли.

Два стриженных затылка сидели на бревне, и пили водку. Мне понравился затылок справа. Я подкралась к вкушающим освежающий напиток, и дружелюбно рявкнула:

— Откройте мне пиво!!!

Левый затылок уронил пластиковый стаканчик, куда струйкой вливал нектар из мутной бутылки правый затылок, и вскричал:

— Сукабля! Я тебе щас череп вскрою без наркоза, нах!

Маринка испугалась, и тут же села пописать под куст. А я не испугалась, потому что знала, что у меня майка с Микки Маусом, и помада очень модная в этом сезоне.

Правый затылок обернулся порывисто, страстно, и в его движении угадывалось сильное желание выбить мне зуб. А я улыбнулась улыбкой Чеширского кота, и добавила:

— Пожалуйста…

Затылок оценил мою майку и помаду, поэтому просто плюнул мне на мои новые туфли, и вежливо процедил сквозь зубы:

— Давай, бля, свою мочу. Открою.

Из-под куста вылезла ещё одна бутылка. Затылок посмотрел туда, откуда она вылезла, сморщился, но и вторую бутылку открыл.

За это время я уже успела оценить затылок в анфас и в профиль, и он мне понравился. Поэтому уходить я не спешила, и развязно предложила:

— Мальчики, а вы нас до дома не проводите. Мы дачницы…

Кодовое слово было произнесено. Дачницы. Местные аборигены делали стойку на это слово. Ибо все они хотели женицца на дачницах, и жыть в Москве.

Но это оказались неправильные аборигены. Потому что они хором ответили:

— А хуле вы тут делаете, дачницы? Идите нахуй.

Маринка снова пописала, натянула трусы, и двинула в сторону нашего посёлка. А я осталась. И, с нажимом, повторила:

— А нам страшно идти одним. Понятно? Меня зовут Лида, я знаю Витьку Лаврова, и меня непременно надо проводить до дома. Ага.

Абориген, вызвавший у меня симпатию и лёгкое сексуальное возбуждение, сплюнул себе под ноги, и трезво ответил:

— Вот пусть Лавров тебя и провожает. Чё ты до нас-то доебалась, чепушила?

Маринки уже и след простыл. Микки Маус померк на моей плоской груди, а помада осталась на горлышке пивной бутылки.

Аргументы закончились.

Я развернулась, и неудачно вляпалась в говно. Вполне возможно, что в Маринкино. Она долго сидела под кустом.

Наклонилась, чтобы вытереть туфлю о траву, и явила миру жопу в джинсовых трусах.

С тех пор я уверовала в то, что жопа — это лучшее что у меня есть. Потому что тут же почувствовала на ней чьи-то руки, и голос, принадлежащий симпатичному аборигену, вдруг сказал:

— Где, говоришь, ваша дача?

…Его звали Серёжа. Он работал машинистом электрички, был высок, красив, зеленоглаз и остроумен.

Через неделю я влюбилась в него до отросшей щетины на моих ногах.

По ночам мы воровали у Серёгиного соседа старый УАЗик, и гоняли на нём по городу.

Мы гуляли по просмолённым шпалам до электродепо и обратно.

Мы ночевали в лесу возле костра.

Мы сломали диван у него дома.

Серёгина мама называла меня «доча».

Я выкинула сиреневую помаду, шорты-трусы и майку с Микки Маусом.

Я научилась готовить пищу.

Меня позвали замуж.

Замуж не хотелось. Наверное, потому что, я и так выходила замуж через десять дней за Володю.

Само собой, Серёже знать об этом не следовало.

И я уехала в Москву выходить замуж, обещая Серёже непременно вернуться.

Вернулась я через год, с внушительным животом…

Серёжа выгуливал мой живот по лесу, собирал для него землянику, ездил в соседнюю деревню за свежим молоком, и смирился с наличием мужа.

А муж не хотел мириться с наличием Серёжи, но выхода у него не было.

Я тупо любила другого человека, но уходить к нему не собиралась…

И прошёл ещё год.

И снова лето. И мой годовалый сын, весело попискивая, карабкается на Серёжкины колени, шурша раздутым памперсом.

А я сижу на корточках возле коляски, ковыряюсь проволокой в колесе, и разговариваю спиной:

— Серёж… Женись. Не жди меня. Забудь. Всё.

Сын пищит весело.

Памперс шуршит.

Птицы поют.

— Лид, ты уверена?

Колесо починила. Выпрямилась. А спиной говорить легче:

— Уверена.

Тишина.

Птицы поют.

Сын пищит.

Удаляющиеся шаги за спиной.

Губы солёные и нос заложен…

Серёжкина свадьба. Невеста с заметным животом. А мы с сыном сидим в засаде, и смотрим на нашего Серёжку.

Красивый такой. Глаза счастливые. Дай ему Бог всего-всего…

В последний раз посмотрела, и пошла домой.

А дома — мама. С новостью. Сидит, в платок сморкается:

— Лидуш, ты только не переживай… Мы тебе поможем… От вас, Лид, Вовка ушёл. Ну, как-как… Ушёл он, ты что, не понимаешь? Вещи забрал, ключи отдал… Просил передать, что ему очень неудобно, но у него есть другая женщина… На развод он подаст сам… Лид, ты что?

А я что? А я смеюсь истерически.

…Семь лет прошло.