Детей за возком словно бы стало больше. То ли мы повзрослели сразу, шли все до одного босиком, все в длинных штанах, проворные, ловкие, дружные, как цыганята. Прися, красивая, гордая, с печальными глазами, до последнего дня не теряла надежду, что Явтушок вернется сюда, к детям. Где он, что с ним, жив или тоже умер где-нибудь на чужой стороне? Возок сам бежал, мы едва поспевали за ним, хлопая штанишками. Прися не положила дегтя в маленькое ведерко — мазницу, которое дедушка смастерил специально для нашего возка, зато на дне его ехал котенок, малышам захотелось во что бы то ни стало взять его с собой. Он всю дорогу спал, свернувшись калачиком, глупенький, и не представлял, что его везут в Вавилон…

На полпути возок завизжал, стал катиться все тяжелее и тяжелее. Спасало нас только то, что дорога домой казалась вдвое короче. Только оторвались от Райгорода, как уже Овечье, едва миновали Овечье, как показалась Боровка, за нею Новая Гать, а там и коммуна, потом Абиссинские бугры — вавилонская земля.

Из коммуны сделали колхоз, там в разгаре жатва, тарахтят жатки, их крылья погружаются в хлеба, как весла. На озере виднеются белые лебеди. А Вавилон так и живет без них. Прореют над ним, растревожат душу и летят куда-то все дальше, дальше на север…

В каждом селе нас отговаривали идти дальше, давали хату и все, что в хату, — живите! Тетка Прися нравилась всем председателям и всем бригадирам. Не то чтобы они ухаживали, нет, куда уж, когда за возком такая когорта, но просто все они когда-то слыхали, а теперь собственными глазами видели, что красивее женщин, чем вавилонянки, на всем белом свете не найти. А тут еще ездовых возле возка сколько! А их так не хватает всюду, ездовых!

Когда мы вкатили возок на Абиссинские бугры и увидели Вавилон в полдневном мареве, необъятный, родной, с кладбищем, с ветряками, с белыми дворцами, хотя это были всего-навсего самые обыкновенное мазанки, сгрудившиеся у подножья Вавилонских гор, Прися тихо заплакала. Нет ничего величественнее и прекраснее нашего Вавилона, когда возвращаешься в него из другой страны, оттуда, где поезда ходят из Европы в Азию прямо за стеной дедушкинского дома, где мы на предрассветной дороге оставили доброго отцовского учителя, худощавого, мудрого, высокого, в длиннющей белой рубахе, подпоясанной шелковым пояском с кистями, В Вавилоне ни у кого нет такого благородного плетеного пояска, а может, нам просто не случалось видеть такого на ком-нибудь другом; в Вавилоне нет поездов, нет сепараторов, которые в одну минуту отделяют сметану от молока, нет сноповязалок, легких, как птицы, которые сами косят и сами манильским канатом вяжут снопы, нет клуба, где каждую субботу играет музыка и лемки пьют тывровское бочечное пиво, от которого пенятся усы. В Вавилоне многого нет, но зато есть сам Вавилон, с которым не сравнимы никакие Зеленые Млыны, никакое Овечье, да и сам Глинск ничего не стоит без Вавилона, потому что и Вавилона другого нет на свете, за исключением разве того, который погиб когда-то в древней Месопотамии, как мы узнали еще в школе и от Левка Хороброго. Иногда требуется пройти и через мифы, чтобы довоеваться до высокого смысла жизни человеческой.

Вавилон — это исполинские, как сито, буханки хлеба, которые пекут только у нас; это величайшие пожары, вспыхивающие чуть ли не в каждую страду и вынуждающие Вавилон строиться и молодеть; это крещенское водосвятие, равного которому не устраивают во всем христианском мире; это веселые, скорее забавные, чем кровопролитные, войны с соседними «племенами» — «черными клобуками», «дохлыми мухами», «задирами», «капелланами» из-за их страсти прятаться в норах — и с бесчисленными другими племенами и народами, лучшие представительницы которых потом чудесно уживались в самом Вавилоне и плодили детей для будущих мировых войн, действительно жестоких и кровопролитных; это два мудрых Фабиана, один из которых, Левко Хоробрый, верно, жив и до сей поры; это высоченные черные бури, прилетающие с горячего юга и разбивающиеся о Вавилонские горы; это мы, тетка Прися, наш возок с котенком в ведерке и отцовский кларнет на возке.

Прися наставляет своих детей: не надо рассказывать, что их отца, Явтушка, арестовали в Зеленых Млынах. Всем скажем, что там он попал под поезд. Для малышей Прися добавила к этому, что отец был великий герой и не мог просто так умереть. Пусть они верят или не верят, но врагам, чтоб не тешились, надо лгать. «Зачем же мы идем к врагам?» — «Потому что эти враги свои, а не чужие». Прися выплакалась, передохнула, снова впряглась в возок, и мы потопали за нею, такие же проворные, храбрые, ловкие, дружные и по-своему мудрые. На нас из-под полуденного марева надвигался Вавилон.

Кое-где поля уже скошены, уже выстроились ровными рядами копенки в больших шапках, стройные, как царское войско на смотру, уже видны головы жниц во ржи и спины косарей, держащих ряд, а там спешат подводы, груженные снопами, их зовет не дозовется паровик на току, и вот уже ревет молотилка, выскочившая из-за горы как предтеча непривычного и неведомого грядущего…

Паровик набрал пару и весело затрубил, как, бывало, в коммуне. Это на обед. Все с поля потянулись к нему — косари, жницы, их дети, подъехал Лукьян Соколюк на молоденьком коне, еще не годном под седло, — остановилась молотилка, паровик фыркнул, и начался великий вавилонский обед в холодке, под стогом. Кашу варили здесь во вкопанных в землю котлах, а хлеб привезла на телеге Мальва Кожушная. Когда подошла Прися, Мальва поздоровалась с нею, как-никак родня, поискала глазами Явтушка в толпе и не нашла. Она еще не знала, что он «попал под поезд»… А к обеду все шли и шли. Валахи кучкой за моим отцом, Скоромные в ногу, как один, Бескаравайные. Примчался и Рубан на дрожках.

— С хлебом вас, — кланялась Прися на все стороны.

Шел здороваться и Левко Хоробрый в соломенной шляпе Явтушка и, разумеется, с косой, грабки на косе изогнутые, ладные. Прися никогда не думала, что ему пойдут коса и эта для жатвы сплетенная шляпа. Стояла перед ним смущенная, поникшая, а он улыбался ей из-за золотых очков. Сказал, что хата их на месте, там и все имущество, что жить он там не мог — с некоторых пор его преследовал Явтушок. Живет по-прежнему на Татарских валах один как перст.

Про нас забыли, словно мы и не прошли тридцать пять километров. Мы сами выкатили возок на высокую Вавилонскую гору, окруженную миражными замками лета, меж которых пылила дорога в неведомое. Вот-вот и налетят в эти благословенные края таврийские черные бури.

По запруде шел козел Фабиан — воскрес, черт рогатый. Он остановил нас, пошарил в возке, покачал бородкой и засеменил дальше, тая в полуденном мареве. То ли он не узнал нас, то ли это был не он, а один из его сыновей — довольно ли мудрый, чтобы носить это бессмертное имя?..

Когда мы вкатили возок во двор, малыши попадали в спорыш, катались, кричали от радости, купались в зеленой купели, а Ивасько достал кларнет из возка и заиграл на нем то, чему успел научить его учитель в Зеленых Млынах. Слушайте, живые и воскресшие! Это про вас, это для тебя, мой Вавилон.

В тот же день Явтушок прибрел за семьей в Зеленые Млыны. Сошел на станции Пылыпы (очень возмущался ее названием, а еще обзывал лемков дурнями за то, что не могут добиться станции в самом поселке) и к вечеру был на месте. Словно воскресший из мертвых, веселый, говорливый, он задирал пастушков, низко кланялся женщинам на уборке, надеясь увидеть среди них и Присю, а перед косарями снимал шапку и кричал, кричал на все поле: «Бог в помощь!» И разом погрустнел: как же они ушли без него?.. Не так это его опечалило, как просто слетел вдруг с него весь подъем, ощущение счастья, заполнявшее его до краев. А тут еще Чорногориха всплакнула о Чорногоре… Явтушок поужинал, поблагодарил, сказал, что пришло разъяснение насчет середняков, а он, мол, вечно только в середняках и ходил, ну, и вышел теперь в такие герои, что ни наглядеться на него, ни описать…