По знаку центуриона зелота развязали. Мятежник спокойно сделал несколько шагов в сторону, потер руки, чтобы восстановить кровообращение, и начал раздеваться. Магдалина, проскользнув между лошадей, попробовала было приблизиться к нему, но он жестом остановил ее. Толпа беззвучно расступилась перед худой старухой, которая, подойдя, обняла его. Зелот склонил голову, поцеловал обе ее руки, прижал к своей груди и отвернулся. Старуха постояла и, наконец, пробормотала:

— С тобой мое благословение.

Затем она отошла и прислонилась к камню, в скудной тени которого лежали собаки.

Центурион снова вскочил в седло, чтобы все могли видеть и слышать его. Взмахнув кнутом, чтобы успокоить толпу, он начал:

— Слушайте меня, евреи! Говорит Рим! Тихо!

Он указал пальцем на зелота, который уже снял свое тряпье и спокойно ждал смерти под палящим солнцем.

— Этот человек, который стоит теперь обнаженным перед вами, поднял руку на Рим. Еще в юности он срывал римские знамена, потом ушел в горы и подстрекал вас всех объединиться и поднять мятеж, говоря, что пришел день и среди евреев родился царь, который уничтожит Рим!.. Заткнитесь! Прекратите свой крик!.. Мятежи, убийства, оскорбления — вот его преступления. А теперь слушайте, евреи, слушайте, что я спрошу вас! Я хочу, чтобы вы сами вынесли ему приговор. Какого наказания он заслуживает?

Он скользил глазами по толпе, замершей внизу, и ждал. Народ впал в смятение. Раздался общий могучий крик, и, подминая спотыкавшихся, людской вал двинулся на центуриона, но, едва достигнув копыт его лошади, толпа, словно набежавшая волна, в ужасе начала откатываться назад.

Центуриона охватил гнев. Пришпорив лошадь, он рванулся на толпу.

— Я спрашиваю вас, — взревел он, — какое будет наказание мятежнику и убийце? Какое наказание?!

Рыжебородый в неистовстве подался вперед, не в силах более сдерживаться. Он уже собрался прокричать: «Да здравствует свобода!» — но его приятель Варавва вовремя заткнул ему рот.

Наступило долгое молчание, нарушавшееся лишь приглушенным рокотом. Никто не осмеливался заговорить, лишь вздохи и роптанья вырывались из тысяч грудей. И вдруг над толпой раздался высокий резкий голос. Все обернулись испуганно и радостно одновременно. Старый Симеон возвышался над толпой, сидя на плечах рыжебородого. Воздев руки, словно собираясь молиться или насылать на кого-то проклятия, он страстно выкрикнул:

— Ты спрашиваешь, какое наказание? Царскую корону!

Народ зашумел, чтобы заглушить его голос. Центурион не расслышал.

— Что ты сказал, старик? — прокричал он, поворачивая лошадь и прикладывая ладонь к уху.

— Царскую корону! — завопил раввин изо всех сил. Его лицо сияло, тело горело, словно в огне, — он приподнялся на плечах кузнеца, будто собирался взлететь.

— Царскую корону! — закричал он снова, счастливый оттого, что стал гласом своего народа и своего Господа, и раскинул руки, будто распятый в воздухе.

Центурион рассвирепел. Соскочив с лошади и вытащив кнут, тяжелыми шагами он стал приближаться к толпе. Он шел, словно огромное сильное животное, не спеша, поддавая ногой камни. Люди ждали, затаив дыхание. И снова все звуки отступили, кроме стрекота кузнечиков в оливковой роще да нетерпеливого грая ворон.

Руфус сделал два шага, затем еще один и остановился. В нос ему ударила вонь, исходившая из полуоткрытых ртов и от потных полуобнаженных тел. Евреи! Он прошел еще чуть-чуть и оказался перед раввином. Старик глядел на него сверху вниз с плеч кузнеца, и победоносная улыбка освещала его лицо. Всю свою жизнь он мечтал об этом моменте, и вот он наступил — сейчас он тоже будет убит, как пророки.

Центурион глядел на него, полуприкрыв глаза. Огромным усилием воли он сдержал свою руку, которая уже поднялась, чтобы одним ударом разбить голову старого бунтаря. Но он смирил свою ярость, чувствуя, что не в интересах Рима убивать старика. Этот проклятый беспокойный народ снова поднимется и начнет партизанскую войну — зачем Риму ворошить осиное гнездо? Взяв себя в руки и смотав кнут, центурион обратился к раввину. Голос его был хрипл.

— Старик, твоя персона достойна почтения лишь потому, что я — Рим — оказываю ей это почтение, сама по себе она ничего не значит. Вот почему я не подниму свой кнут. Я слышал тебя — ты вынес свой приговор. Теперь я вынесу свой.

Он обратился к цыганам, которые в ожидании стояли по обеим сторонам креста, и рявкнул:

— Распните его!

— Я вынес приговор, — спокойно заметил раввин, — и то же сделал ты, центурион. Но остается еще одно, самое важное лицо, которое тоже должно вынести свой приговор.

— Цезарь?

— Нет… Бог.

Центурион рассмеялся:

— Я — глас цезаря в Назарете, цезарь — глас Бога на земле. Бог, цезарь и Руфус вынесли приговор.

И повернувшись, он выхватил кнут и начал подниматься по склону, яростно хлеща камни и колючки, попадавшиеся под ноги. Старик вытянул руки к небесам:

— Да осыпет Господь твою голову грехами, сатана, головы твоих детей и детей твоих детей!

Тем временем легионеры окружили крест. Люди внизу вставали на цыпочки. Всех охватила дрожь нетерпения — свершится чудо или нет? Женщины уже начинали различать цветные крылья в воздухе. Раввин, сидя на широких плечах рыжебородого, силился что-нибудь разглядеть между воинами на месте казни. Изо всех сил напрягая зрение, он смотрел и смотрел на пределе надежды и отчаяния, смотрел и молча ждал. Старый священник хорошо знал Завет, данный Богом Израилю. Бог был безжалостен, у Него были строгие законы, строгие десять заповедей. Да, Он обещал и Он сдержит слово, но Он не спешил — у Него была своя мера времени. Проходили века за веками, а Его Обетование оставалось обетованием, не спускаясь на землю. Но когда оно спустится — горе, трижды горе тому, на кого падет Его перст! В скольких местах Святого Писания в удел богоизбранным доставалась мученическая смерть, а Господь даже пальцем не шевелил, чтобы спасти их. Почему? Почему? Разве они не следовали его воле? Значит, воля Его такова, чтобы их убить? Симеон снова и снова задавал себе эти вопросы, но не осмеливался на них отвечать. «Господь — бездна, — думал он, — бездна. И лучше не подходить к ее краю!»

Сын Марии, обхватив свои дрожащие колени руками, все так же неподвижно сидел на камне. Палачи схватили зелота, подошла римская стража, и все они, толкаясь, смеясь и ругаясь, принялись втаскивать мятежника на крест. Собаки, тут же сообразив, что означает эта возня, вскочили.

Старуха-мать отошла от камня, на который она опиралась, и подошла ближе.

— Мужайся, сын мой, — прокричала она. — Не стони, не позорь нас!

— Это мать зелота, — пробормотал старый раввин, — в ней течет кровь Маккавеев.

Под мышками страдальца пропустили толстые веревки. К обоим крылам креста палачи приставили лестницы и начали медленно поднимать осужденного. Под тяжестью его большого тела крест внезапно накренился и чуть не упал. Центурион ударил ногой сына Марии, и тот поднялся, взял кирку и принялся укреплять крест, вбивая камни как клинья.

Это окончательно подкосило Марию. Сгорая со стыда от того, что сын ее оказался среди палачей, она собралась с силами и принялась протискиваться через толпу. Рыбаки Генисарета из жалости сделали вид, что не узнают ее. Она уже почти достигла легионеров, когда сердобольная соседка схватила ее за руку:

— Мария, не делай этого. Куда ты идешь? Они убьют тебя.

— Я хочу увести оттуда своего сына, — промолвила Мария и разрыдалась.

— Не плачь, Мария, — произнесла старуха. — Взгляни на другую мать. Она стоит и молча смотрит, как распинают ее сына. Смотри на нее и крепись.

— Ах, соседка, я плачу не только по своему сыну, но и по ней тоже.

Старуха, немало испытавшая за свою жизнь, лишь покачала своей лысеющей головой и пробормотала:

— Лучше быть матерью того, кто распинает, чем того, кого распинают.

Но Мария не слышала ее. Сквозь пелену слез ей казалось, что плач стоит повсюду. В тумане вокруг нее двигались лошади, поблескивали железные доспехи, и надо всем от земли до неба возвышался свежевытесанный крест.