Я хлопнул дверью. Он захохотал и уехал. Туман не рассеивался. Я побежал трусцой в здание издательства. На пресс-конференцию и семинар для журналистов. «Экология Днестра». Что за херня?! Я рассчитывал, что пробуду там пятнадцать – двадцать минут. Планы изменились: у входа меня встретила телка в красном платье, с маленькой грудью, но толстыми, такими, как я люблю, ляжками.

– Лоринков? Здравствуйте! Возьмите! – она протянула мне папку, два блокнота и две ручки.

Какого хрена. Я не побираюсь. Но отказать было невозможно. Она волновалась, и на шее у нее кучерявились волосики. Она была истеричкой, – я сразу понял.

– Идемте покурим? – предложил я.

– Нет, что вы, – она почему-то испугалась.

– Ну, все-таки?

Мы покурили на лестнице, где она рассказала мне, что у нее есть друг, который запрещает ей курить. Он тоже здесь работает. Как только на лестнице слышны были чьи-то шаги, она металась вокруг меня, как танцующий у жертвенного столба ирокез. Пару раз она задела меня своими небольшими сиськами. Лучше бы уж ляжками, такими, как я люблю. Друг оказался маленьким мудаком в кожаной куртке. Он слушал продвинутую музыку, получал деньги от ОБСЕ за то, что проводил долбанные семинары на тему «Экология Днестра» или «Пизда молдавской женщины как объект эксплуатации албанскими содержателями борделей: методы и пути решения проблемы». Он был настолько слеп, что не видел, как я хочу отъебать его истеричную, то и дело краснеющую по поводу и без повода подружку.

Семинар было запланировано проводить до шести часов вечера. С перерывом на обед и брэйк-кофе…

ххх

– … а вы чем занимаетесь?

– Да будь ты проще, – заплетающимся языком сказал я, – проще… На «ты». Со мной все на «ты». Даже Киреев. Знаешь такого?

– Нет, – истеричка в красном платье глядела на меня испуганно и держала бутылку пива в руках так неумело, как девственница – хуй.

Мы сидели в убогой пиццерии в центре города. Я сожрал уже четыре пиццы и изнемогал от предчувствия того, что мой живот сейчас разорвется. После окончания семинара, когда от отупляющего сидения в актовом зале все едва с ума не сошли, я спер ее у дружка в кожаной куртке. Тот так и не понял, наверное, как все это случилось. Он просто пошел закрывать свой кабинет, а я взял ее и притащил сюда.

– Это издатель. Хозяин крупнейшего в Москве издательства. Они покупают у меня книгу. Я сказал – книгу? Нет. Книги. Много книг. Все сразу. Я же писатель. Гениальный писатель. Хочешь еще пива?

Она замотала головой, так, что волосы растрепались.

– Нет, нет! Мне хватит!

– Что, напилась уже?

– Ой, нет, что ты!

Блинная. Кажется, уже блинная. Я сожрал там еще блинов, и мы пили четвертую бутылку шампанского. Открывал я, – официантка призналась, что ей этого делать не доводилось. Чего еще тебе не доводилось делать, детка, – хотел я спросить ее, но не мог. Я был занят истеричкой. Она взмахнула рукой, когда рассказывала мне о своей школе, и опрокинула бокал с шампанским. Скатерть намокла. Официантка косилась.

– Где ты живешь? – спросил я.

– Недалеко.

– Я провожу.

Шли мы долго. Около часа. Пришлось взять ее под руку и тащить, потому что она напилась. Наконец, мы зашли в ее подъезд и поднялись в квартиру. Она думала, что я уйду. Как бы не так. Я раздел ее до трусов, и положил на диван. Пошел в ванную. Когда вернулся, она еще не спала. Она была явно обижена на меня за столь бестактное поведение. Я лег рядом.

– Хочешь, поебемся? – спросил я ее.

– Нет, – сказала она.

Ночью мы поебались.

ххх

… капустный лист на вкус отдавал пылью и горечью. Я жевал его уже час, – надо было кормить грудных хомячков. Вернее сказать, пузатых – сиськи у их мамаши находятся аккурат на пузе. У троих из пяти глаза прорезались. Я погладил голые лапки одного из них и сунул ему в пасть жеваной капусты. Он даже не сплюнул.

Я поискал газеты, чтобы постелить хомякам. Под рукой ничего не было. Ничего. Только письмо. «Господин Лоринков, пришлите письмо с ответами на данные вопросы для участия в трехнедельном семинаре „Свобода прессы“, который пройдет в Венгрии, с 21 по 7 число». «Первый вопрос…».

– Вы что, издеваетесь, бляди? – хрипло шептал я хомячкам, разрывая конверт.

Хомячки посапывали. Цепочку с медальоном святой Девы Марии, кошелек и серебряную серьгу я оставил в ванной. Подумал, и снял кольцо. Вечером предстояла пьянка. Я ее не планировал, но просто ощущал. Я не люблю оставлять образок Девы Марии Пречистой в канавах. Это было бы просто неуважительно с моей стороны. В ванной она в безопасности, – подумалось мне. В безопасности. И, к тому же, охранит моих хомячков.

Я как раз заканчивал бриться, когда в комнату меня позвал брат. У последнего хомячка прорезался глаз. На краешке глаза собралась капля крови, пока, наконец, он не размазал ее лапами. Видимо, глаз чесался. Лапки хомячка были в крови. Мы ликовали. Второй глаз прорезался.

– Словно Лазарь. Нет, тот хмырь воскрес. Словно маленький мохнатый Иисусик, плачущий кровавыми слезами. Вот он кто, наш хомячок.

Мохнатый Иисус.

– Послушай, – сказал брат, – оставим это. К чертям собачьим. Не богохульствуй. У нас и так дела не блестяще, чтобы ссориться с ЭТИМИ.

Он показал рукой вверх.

– Нет. Одна из них – там, – я ткнул рукой в ванную.

Брат прошел туда.

– Серебро от влаги чернеет. Твоя Мадонна станет черной.

– Это будет политкорректная Дева Мария Пречистая, – возразил я. – Думаю, она не станет возражать.

Мадонна промолчала.

ххх

– А вы кто?

– Мохнатый Иисус… Ха…

Девица отвернулась. Это хорошо. В любом случае танца бы у нас не вышло: я еле стоял на ногах. Но еще держался. В туалете прокуренной забегаловки, которую мы же рекламировали как «клуб-андерграунд», ширялся мальчик лет семнадцати. Мы оказались знакомы.

– Будешь?

Я бы обязательно попробовал, но у меня двоилось в глазах. Откуда-то из ванной меня охраняла Мадонна. До моего сознания это дошло уже у стойки. Я поцеловал себе руку.

– Эй, послушай, что это ты делаешь? – уставился официант.

– А что?

– Ну, руку целуешь?

– А я люблю ее. Мы с ней ебемся.

– Что?!

– Позавчера я сделал ей предложение. Она обещала подумать.

Меня выставили, даже не предъявив счета.

ххх

Очнулся я в полночь зале ожидания железнодорожного вокзала. Где-то под потолком шумели голуби. Какой-то мудак бубнил:

– Все женщины мира хотят от меня ребенка. Все дети мира хотят крутить со мной юлу. Мир тесен. Слишком тесен. Для меня, для меня, конечно, не для вас.

Группка бомжей на соседних креслах смотрела на меня с интересом. Оказывается, это я говорил. Иисус… О, мой мохнатый Иисус… Я встал и подошел к тетке, корпевшей над кроссвордом у столика с маринованными орехами, жаренными огурцами, кончиной в шоколаде и еще каким-то дерьмом.

– Есть деньги? – спросил я ее.

Тетка открыла рот, но увидела банкноту. Я просто хотел поменять деньги. Через полчаса я уходил от вокзала наверх. Где-то позади меня окликал патруль. Но я был уже далеко, к тому же, фонари не горели. Они не рискнули.

ххх

– Где это тебя так, парнишка?

Киоскер смотрел участливо. Я сказал ему, что ненавижу это слово – «парнишка», но он ни хрена не понял. Еще бы: я потерял голос. Полчаса назад я очнулся идущим по улице Искры под холодным дождем. В грязи и блевотине. Интересно, омыл бы сейчас кто-нибудь мои ноги? Полчаса ушло на то, чтобы заставить себя развернуться, и, спотыкаясь и падая, дойти до дома. От полиции меня спас дождь. Они просто не вышли на улицу в эту погоду.

ххх

– Ты под каким забором валялся?

Не дождавшись ответа, брат ушел в комнату. Я сполз по стене с банкой шпротов в руках. На джинсах можно было распахать целину. В ушах моих билось море. В глазах моросил холодный дождь. В другой комнате шуршал бумагой Иисус: он укладывался спать, он отходил ко сну. Я знал, что я гений, но не мог объяснить себе этого. В том году меня так и не напечатали. Но я сказал: так, чтобы все слышали: