Приносят коньяк, и он ставит одну рюмку ближе ко мне. Матвей не выходит из окружения моих негнущихся уже конечностей. Я задумчиво дышу ему в макушку.

— Да ты не волнуйся, — говорит леопард-на-бицепсе, — выпей.

— Ага, — говорю я, беру коньяк и едва не отпиваю, но вовремя ставлю рюмку на стол.

— Догадливый, — смеется он.

— Где-то за углом, — улыбаюсь я, — члены попечительского совета с трубочкой для экспертизы?

— Что-то вроде, — улыбается он. — Нотариус.

Пожилой мужчина в костюме за столиком в углу приветливо машет рукой. Да они все сбрендили. Мы смеемся. Все, кроме Матвея.

— Я уже не боюсь, — вдруг говорю я.

— Молодец, — хвалит он, — мужик!

— Был бы ты на сто процентов уверен в том, что у тебя выгорит, — говорю я, — тебе бы этот фокус с бухлом не понадобился.

— Ну да, — улыбается он.

— Значит, ты не уверен, — уточняю я.

— Если честно, — признается он, — уверен, просто думал, что так будет быстрее.

— Это как, — спрашиваю я, сразу оговорившись, — прости за тупость?

— Да ладно, — машет он рукой. — Просто если бы ты выпил, мы бы решили вопрос быстрее. А так придется повозиться.

— Он не твой сын, — вопросительно говорю я.

— Я говорил с матерью Оксаны, — уклоняется от ответа он, — она не против того, чтобы я забрал мальчика.

— Сука! — вырывается у меня.

— Че, бля?! — приподнимается он.

— Я про мамашу! — досадливо говорю я.

— А-а-а, — говорит он, — ну да, если честно, то да, сука. Тем не менее, она за. Ты, говорит, вообще с катушек съехал. Да и работы у тебя постоянной нет.

Я благодарю Бога за то, что леопард-на-бицепсе появился не в разгар нашей с Матвеем нищеты. Тогда уволочь от меня мальчика не стоило бы ему ни черта. Теперь же мы поборемся.

— Я понимаю, — пристально смотрит на мои руки он, — о чем ты думаешь. Ты ж не такое говно, как мы все считаем.

— Спасибо, — кланяюсь я.

— Ну да, — нехотя говорит он, — иначе она не жила бы с тобой, да? Что-то человеческое в тебе осталось. Любовь, например, к пацану. Только, если она есть, ты поймешь, что ему и вправду лучше будет уехать со мной.

— На жалость пробить не получится, — мотаю головой я.

— Хорошо, — удивительно легко соглашается он, — вернемся к голосу, бля, разума. Мамаша Оксаны за то, чтобы тебя лишили родительских прав. Настоящий отец мальчика я. Попечительские советы у нас сам знаешь, какие. За деньги они его пропишут и девочкой, и внучкой короля Людовика Тридцатого.

— Тридцатого Людовика не было, — машинально поправляю я.

— Какая на хер разница, — машет он рукой. — Кстати, выпей уж, если на то пошло. Нотариус ушел. Не бойся.

— Нет, — говорю я. — Я не боюсь тебя, но… А-ля гуер а-ля гуер.

— Д’артаньян, бля, — хмыкает он и выпивает свой коньяк. — В конце концов, мы же по-честному, да, ты же не был рад, когда все это на тебя свалилось. Мальчик и все такое.

— Не был, — подтверждаю я.

— Ну так избавь себя от этого. Живи как тебе хочется. Ты же писатель. Пиши, бля, книги, а не вытирай говно с задницы этого засранца. Говно я ему сам вытру. Ты занимайся тем, что тебе правда нравится.

— Ты живешь один? — спрашиваю я.

— Нет, недавно женился, — охотно отвечает леопард-на-бицепсе, — с ней мы все обсудили, она согласна.

— Как она выглядит?

— Похожа на Оксану, — честно признается он. — Волосы длинные…

Мы молчим, глядя в разные стороны. Будь тут Оксана, она бы тоже не глядела ни на кого. Матвей тоже о чем-то думает, уставившись в одну точку. Поймал точку, так это называется, да, милая?

— И вот еще что, — тихо добавляет он, — она тебя не любила.

— Знаю, — говорю я и думаю о двухстах страницах ненависти, которые пылают в моем шкафу, под майками и свитерами.

— Она тебе говорила? — смотрит он на меня с надеждой, ему хотелось бы, чтобы я был раздавлен до самых кишок.

— Нет, — отчасти вру я, — просто догадывался.

— А-а-а-а, — разочарованно тянет он.

— Все равно, — пожимаю плечами я, — не хочу тебя злить, но ведь почему-то она не ушла от меня к тебе.

— Мужик, — улыбается он, — только и исключительно потому, что я ее не позвал. Потрахивать потрахивал, но в жены брать не собирался. Я уже сказал почему. Мы были слишком разные.

— Тем более, — говорю я, — зачем тебе ребенок от женщины, которую ты всего лишь потрахивал?

— Зачем себя мучить? — спрашивает он. — Ты же, глядя на ребенка, вспоминаешь ее.

— Тот же самый вопрос я адресую тебе, — парирую я.

— Она меня любила, поэтому никакие воспоминания о ней меня не мучают, — объясняет он.

Он прав, и крыть мне нечем.

— Ты отлично знаешь, что он — мой сын, а не твой, — говорю я.

— Да, — говорит он.

— Он чересчур похож на меня, — пожимаю плечами.

— Само собой, — говорит он. — Признаю это.

— У тебя не выгорит, — говорю я.

— Выгорит. Ты не думай, что это повод оставить его тебе, то, что он твой сын. Экспертизу я куплю. Попечительский совет куплю. Всех на свете куплю, и мальчика признают моим сыном, хоть он и вылитый ты. Ну похож. Ну и что? Верить-то надо документам, бля, а не глазам.

— Ну да, — улыбаюсь я.

— Ну вот и все, — улыбается он. — Все, малыш. Это дело одного месяца от силы, понимаешь?

— А потом… — машинально говорю я.

— Мы уезжаем в нормальную страну, где я ращу мальчика, — заканчивает он, самодовольно улыбнувшись, и я смеюсь.

— В чем дело? — спрашивает он резко.

— Ты похож на лошадь, — давлюсь я, — правда. Только сейчас заметил.

— Благодари Бога, — холодно говорит он, — что у тебя на руках ребенок. Иначе я бы тебя просто раздавил, бля. Наступил бы…

— Как лошадь, — хихикаю я.

Он молча привстает, и я затыкаюсь.

— Даю тебе последний шанс, — наглею я, — объяснить мне, почему ты хочешь заполучить ребенка.

— Ладно, — он с сомнением смотрит на меня, но все же решается, — скажу. Понимаешь…

— Ну? — тороплю я.

— Он — единственное, что от нее осталось.

Мне снова нечем крыть. Мы подзываем официантку, та кладет счет рядом с пакетиком от палочек, которые Матвей так и не доел.

— Дядя, — вежливо говорит малыш леопарду-на-бицепсе, — дя-яяя-дя.

— Папа, — ласково говорит он Матвею.

— Папа, — говорит Матвей, тыча в меня рукой, — паааа-па.

Я задираю подбородок.

Если ты со мной, то кто же против меня?

— А комнатка у вас почему-то маленькая…

Закусив губу, я открываю дверь в кладовку. Две пожилые мрази из попечительского совета района Ботаника, город Кишинев, планета Земля, вертятся юлой по моему дому. Будь здесь не-убрано, они бы смели все с пола своими старыми, длинными, неопрятными юбками. Проклятые суки! Та что постарше, лет пятидесяти, с ужасной яркорозовой помадой на морщинистых губах, помладше вообще без макияжа: даже не знаю, кто из них страшнее. Меня от обеих воротит.

Как и их от меня.

Они особо не скрывают, зачем пожаловали, поэтому мне, по сути, наплевать, что я услышу. Единственное, что я сделал, так это вылизал весь дом, как кошка задницу. Ни одной соринки не найдут. Вдобавок я выбрит, и одет в новые джинсы и белую — гламурную, как шепчутся стамбульские проститутки, приехавшие домой в Кишинев на уикенд, — кофту, которую мне купила… Конечно же, Оксана.

— Странно, — поджимает губки одна из попечительских потаскух, — в доме ни одной фотографии вашей покойной супруги…

И к этому я готов, поэтому широко распахиваю комод, забитый фотографиями Оксаны.

— Не хочется, — объясняю я, — чтобы ребенок расстраивался, глядя на нее все время. Обычно я любуюсь фотографиями жены, когда Матвей ложится спать. Смотрю всю ночь и, бывает, плачу.

— У вас неуравновешенная психика? — радостно восклицает вторая и что-то черкает своим сраным карандашом.

— Железная, — говорю я, — но ведь мужчине нужно иногда поплакать. Когда все дела сделаны, и никто не видит. Ахиллес, например, плакал, Уленшпи…