Я выиграл у Алисы сто пятнадцать войн, не ввязавшись ни в одну из них.

С ней я познал смирение владыки мира, вышедшего в отставку. Властелина империи, добровольно отказавшегося от власти и поселившегося в деревне. Если бы у меня были грядки, я бы растил на них капусту. Алису бы это раздражало, впрочем. Ее бы все что угодно раздражало. По природе своей она была росянка. Я был второй ее муж. Первого она переварила, не оставив и шелухи.

Я оказался слишком крупной добычей.

Это ее бесило. Она содрогалась последние годы нашего брака, как растение, которое безуспешно пытается сомкнуть круг липких листьев вокруг птицы, слишком крупной. Моя жена вовсе не была дурой. Она прекрасно видела, что эта птица чересчур велика для ее ловушки, что там – место комаров. Но росянка смыкает ловушку, даже если вы просто потрогаете ее пальцами. Это инстинкт. А он сильнее разума. Так что моя жена, понимая, что ей меня не одолеть, все равно пыталась меня пожрать.

Нужно ли говорить, что…

***

Иногда я открываю ее профайл в соцсетях и смотрю на фотографии, как агент из фильма «Люди в черном» – на девушку, которую вынужден был оставить ради спасения Земли. Агент Джей навсегда потерявший свою девушку. Ради Земли.

И думаю: ну ладно, он, у него были причины. А я?

Как получилось, что я потерял ее.

Я даже не пытаюсь ответить на этот вопрос. Меня разорвало пополам, что мне толку – знать, как именно это случилось. Я просто повторяю себе этот вопрос, заполняя пустоту. Тишину. Как случилось, что я потерял ее, как случилось, что я потерял ее, как случилось, что… Эта женщина – любовь всей моей жизни. Я потерял ее навсегда.

Я рассчитывал на спокойную старость.

В том смысле, что я не рассчитывал влюбиться в другую женщину. Просто мне казалось, что я смогу спокойно с этим жить. Легкая, маленькая боль. Достойное страдание. Светлая и грустная история, которую я расскажу внукам, когда они подрастут настолько, что хотя бы Поймут. Благородная тайна, храня которую, я замечу седину на висках. Увы. Мои дети еще не выросли, а я уже сломался.

Иногда мне кажется, что если бы я мог наблюдать за ней – издалека – то мне было бы легче.

Но это, конечно, самообман. Если бы я мог. Если бы у меня была камера – космическая специальная – как у агента Джея. Я бы непременно повесил спутник с такой маленькой камерой над ее домом. Там, где она сейчас живет. Где бы она не была.

Наверняка ведь у Алисы есть все, что ей положено и ей выстрадано: дом, лоза, маленький ручей за оградой.

Я бы не вмешивался, а просто радовался, глядя иногда на то, как она выходит во двор и смотрит в небо. Даже не ревновал бы, когда из дому выходил мужчина с волевым лицом, – конечно, волевым, ему ведь, в отличие от меня, должно хватить смелости остаться с ней, – и обнимал ее за плечи. И они смотрели бы в небо вместе. Я бы просто старался не смотреть на него. А только на нее. Я бы видел, как на ее лице появляются морщинки. Конечно, потом я бы привык, но первые несколько особенно умилили бы меня. Я бы смотрел на то, как она сама обхватывает себя за плечи, на ее свитера с горлом. Я бы угадывал под ними ее грудь, прекрасную, и мне было бы все равно, что она ссыхается со временем. Я бы все равно волновался, глядя на нее. Я бы радовался за ее детей и мне было бы грустно, если бы я видел в ее глазах грусть.

Посмотрев, я бы отключал камеру и снова нырял в безвоздушное пространство.

Свою жизнь.

Я написал три начала книги о себе и ней. Дал себе слово выбрать лучшее. Они все хороши. И все они не имеют никакого значения. Потому что я потерял ее и никакая книга мне этого не заменит. Не восполнит пустоты, которая образовалась, когда Алиса рассталась со мной. Как Луна, оторвавшаяся от Земли, она покинула меня навсегда. Во мне осталась лишь это болезненное нытье по ночам, боль в суставах, и тяга, тяга к ночному небу, из которого сияет мне она. Моя кровь приливает в полнолуние, и тянет меня к частице меня – к тебе, Алиса. Я понимаю, что это навсегда. Я знаю, что мы встретимся. Но я знаю еще, что мы встретимся лишь в результате катастрофы. Краха и конца моей жизни. Но я никогда не смогу забыть о тебе, потому что ты была часть меня и вырвала часть меня. Теперь я – неполноценный. Это совсем не то, что дети. Дети это не потеря. Они – что-то новое, ком космической пыли, собравшейся вокруг семечка Большого Взрыва, с появившейся на поверхности водой, землей и цивилизацией. Дети ничего не забирают, они лишь приумножают.

Лишь любовь – потеря части себя.

Ты срастаешься, чтобы, разделившись, потерять какую-то часть себя.

Я становлюсь многословным.

Это нормально. Такое часто случается после кораблекрушений, пожаров и землетрясений. Человек, переживший трагедию, – выживший в ней – становится болтлив. Он заговаривает шок. Раньше мне казалось, что я переживу это – относительно спокойно, но переживу. Сейчас я понимаю, что ошибся. Шок настиг меня, утрата стала явной. Лежать без ног в палате через час после аварии – совсем не то, что получить выписку с направлением на протезы. Я это хорошо знаю, потому что добрую часть жизни провел, расспрашивая людей без ног в больничных палатах относительно обстоятельств аварии. Возмездие настигло меня. Сейчас я и сам такой.

Смогу ли я ходить без тебя? Смогу ли я видеть без тебя?

Сомневаюсь. Чем чаще и больше я думаю о тебе, тем мне больнее.

Есть только один способ приглушить боль. Упорядочить слова.

Книга как анестетик. Это последний раз, когда я пишу. Это единственный раз, когда я должен написать. Ради себя самого. Чтобы пережить. Потом мне придется туго. Что буду делать, я не знаю. Но это, по крайней мере, случится нескоро. Солдат потерпевшей поражение армии. Боец с вырванным взрывом сердцем, я – в шоке от боли, – еще не понимаю, что меня больше нет. И ставлю себе пять, нет, десять, все что есть, ампул морфия. И, уже не существуя, рассказываю. Как рассказывают смертельно раненные люди склонившимся над ними спасателям. Слабыми, теряющимися голосами. Кому они это говорят? Даже не вам и, может быть, не себе. И уж конечно не Богу, которого нет.

Может быть, я рассказываю все это как молитву.

Или речитатив, под который прилетит большая, серая птица, и сомкнет над моей головой крыла. Все кончится, кончится, кончится.

И я замолкну.

***

На самом-то деле, мне нужен был психиатр, а моей жене – любовник.

Не навсегда, конечно. Тем летом. Оно издевательски черкнуло отметку выше 45 градусов по Цельсию у дверного косяка, накарябав рядом – «июль». От жары плавились воздух, асфальт и вода. Днем они смешивались во что-то несуразное, – как подтаявшее желе к концу вечеринки, когда уже никто не ест, – чтобы распасться вечером на составные части безумного коктейля суматошными дождями на час-полтора. После которых становилось ещё жарче. Алиса говорила, что это настоящая парилка, я сравнивал это с Вьетнамом. По крайней мере, в фильмах про войну во Вьетнаме все было именно так. Пробираясь вечерами, посреди потоков горячей воды, – которая нагревалась, едва появившись на асфальте в результате прорывов городской канализации, – по городским дорогам, я воображал себя то отважным коммандос, а то партизаном. Это дисциплинировало и держало в руках. Ведь я и впрямь вел боевые действия. Против целого мира. Как и положено в джунглях, во время войны всех против всех. У которых – я говорю о врагах, с которыми мне приходилось сражаться, – при всей их разности было кое-что общее.

Их единым главнокомандующим была моя жена.

Которая лежала в маленькой комнатке нашей просторной квартиры, купленной мной в октябре прошлого года: обнаженная, в мокрой простыне, глядя в окно. Кондиционеров – как вообще ничего неестественного, она не признавала. Так что нам приходилось охлаждать дом по старинке.

Да, правильнее было бы назвать это домом, из-за гигантских размеров. Дом, возведенный на двух других домах. Довольно забавно, что его владельцем стали мы. И если в случае со мной это действительно было что-то удивительное – я всегда чурался огромных пространств, из-за чего, собственно, и поселился в игрушечной Молдавии, – то моя жена попала на свое место. Она всегда жаждала чего-то большего, чем может предложить ей жизнь. Но всегда получала свое, причем это «свое» вовсе не было её.