— Нет. Странно, что вообще не холодно.

— Ночь должна быть белая. Солнцестояние всё же. А тут темно. Утро наступит или нет?

— Может, перейдём на «ты»? Кому тут выкать?

— Согласен.

— И что ты собираешься делать, Олег Никонов?

— Решать проблемы по мере их поступления.

— Это как?

— Никак.

Аня посмотрела на него изучающим взглядом.

— Я думала, мы в стороне от всех этих катаклизмов. Что нас это не коснётся. Сибирь. Глухомань.

— Ага, мне это знакомо. Где-то люди гибнут, а мирные обыватели пьют пиво и смотрят футбол. Знаешь, Аня, что самое паршивое в бою?

— В бою? Так ты, наверное, из этих, которые по всем горячим точкам?..

— Из этих. Должен же был кто-то их охлаждать. Горячие точки! Придумали же. Тут вся земля проказой покрылась, а они категориями горячих точек мыслят.

— Понятно, — скривила губки Анна, — вояка, патриот и прочие прелести…

— И прочие прелести… — равнодушно согласился Никонов. — Так вот, самое паршивое в бою — осознавать, что твоя возможная смерть никому на хрен не нужна, кроме самой смерти… — Он демонстративно сплюнул себе под ноги. — Ладно, я пойду.

Девушка растерялась.

— Куда? Спать? А я? Я же боюсь одна!

— Со мной можно попасть в горячую точку. Ищи своего возлюбленного, — сухо отрезал Никонов.

— Да он на моих глазах тупо исчез! Да и не возлюбленный он мне. Прижаться не к кому было, понимаешь?! Двадцать восемь лет — а вокруг только пьяницы, идиоты и обжоры. А он внимательный и заботливый…

— Ну, началась русская исповедь первому встречному, — Олег уже стоял к Анне спиной.

— Да, а вы все — правильные и любящие — каждый со своим самоваром. Тебе не понять…

Никонов нехотя повернулся лицом к Ане, выключил фонарь.

— Что ты про меня знаешь? — с вызовом спросил он. — Может, я в сотни раз хуже тебя. Я же тебя не осуждаю. Как зовут твоего друга?

— Эльчин.

— Как?

— Эльчин. Азербайджанец он. Давно тут осел. Бизнес у него. За это тоже осуждать будешь? Что азербайджанец?

Никонов глубоко вздохнул, покачал головой от недоумения:

— Я вроде не осуждал ещё тебя. Твоё дело — с кем жить. Вон, мужики с мужиками живут. И в загс друг друга тянут. Жила и жила. Что теперь поделать. Отец Сергий меня учил, что в последние времена нормальных людей вообще почти не встретишь. Так что успокойся, не ты первая, не ты последняя. Он хоть тебя любил?

Аня печально ухмыльнулась. На глазах у неё выступили слёзы. Олег подошёл ближе и примирительно взял её за плечи.

— Ну? Теперь надо понять, что с нами.

— Не любил он меня, — с надрывом сказала Аня, — деньги он любил. А мною пользовался. Себя любил и деньги. Относился, правда, с уважением и заботой. Но… он так же к машине своей относился.

— Слушай, Аня, произошло что-то… Я даже не знаю, как об этом сказать. Небо — посмотри: звёзд и луны не видно. Будто пелена какая. Будет ли утро, второй раз уже вопросом задаюсь. Где остальные? Кто есть ещё? Твой Эльчин уже, может, в Баку перенёсся. Сидит — урюк кушает.

— Он не в Баку, у него семья в Зарате каком-то. Но он и к жене и к детям так же относится…

— Да какая на хрен разница! — не выдержал Никонов. — Есть ли теперь на земле этот Зарат? Есть ли Баку? Там до Ирака рукой подать. Армии там шли. Может, планету с орбиты сорвало.

— И всех унесло?

— И всех унесло. А может, это нас унесло, а они остались.

Оба замолчали, чувствуя, как безжизненный город обступает их со всех сторон. Равнодушно и каменно.

— И мы — последние люди на Земле? — прошептала в оглушающую тишину Аня.

Никонов не ответил. Ответов не было. Вспомнил, что где-то на книжных полках пылится подаренная отцом Сергием Библия. Вроде и пытался читать Апокалипсис, да ничего не понял. Точнее, понял главное — будет, и никуда не денешься. Отец Сергий учил: молиться и трезвиться надо. Вроде и осенял себя не по разу в день крестным знамением, вроде и свечки в храме ставил, Алёну крестили Еленою, сам батюшка восприемником согласился быть. И, бывало, иногда, глядя на образ Спасителя, каждой клеточкой ощущал Его величие и Его любовь, вспоминал евангельские сюжеты, и душа содрогалась и рыдала, но, как говорил отец Сергий: над душой и, собственно, душой не трудился.

— Посмотрим, — наконец сказал Олег. — Помню, что-то в Библии про жатву: один возьмётся, другой останется. Так кого сейчас взяли — плохих или хороших? Мы с тобой какие — плохие или хорошие? Ксения у меня — порядочная женщина, красивая, Алёна училась хорошо… Меня, может, не взяли, убивал потому что. Солдат-то солдатом, но кто ж знает меру-то. Нет, что-то другое. Совсем непонятное. Эльчина твоего куда взяли? Явно не с Ксенией моей.

— Не мой он, — буркнула Аня. — Не вспоминай больше его.

— Как скажешь.

— Олег, я боюсь. Я правда боюсь.

— Я почему-то не боюсь, я просто не знаю, что делать. Может, через минуту всё это кончится. Может… — он задумался.

— А если в подвал куда-нибудь спрятаться, как в бомбоубежище?

— Зачем? Как в детстве — в шифоньер? Страх не снаружи, страх внутри. В тебе. Просто забудь о нём. Мой командир когда-то научил меня, что есть вещи пострашнее, чем собственная смерть. — Олег направил фонарь на своё лицо и ободряюще подмигнул Анне. — Надо по улицам пройтись. Пойдёшь или останешься?

— Я от тебя никуда. Даже если жена твоя вернётся.

— Весело, — ухмыльнулся Никонов. — Ну, тогда переходим к рекогносцировке.

2

Лю Эньлай или Эньлай Лю (в зависимости от того, где звучит китайское имя — собственно в Китае или в остальных частях света, у китайцев фамилия ставится на первое место, но, так или иначе, — Эньлай значит «несущий добро») остановил «Великую стену» на обочине. Двигатель напоследок присвистнул ремнями и заглох. Непогашенные фары внедорожника высвечивали странную аварию. Фура аккуратно лежала на боку вдоль обочины, словно прилегла отдохнуть, несколько седанов разлетелись по кюветам в разные стороны без видимых признаков столкновения, УАЗ, перед которым Эньлай едва успел затормозить, просто стоял поперёк дороги, и нигде не было видно людей. Ни тебе битых стёкол, ни разлетевшихся вдребезги бамперов. Инсценировка — и только. Нелепая мистика замершей картинки напоминала сюжеты Стивена Кинга. Испугаться Лю не пришло в голову, поэтому он без опаски выпрыгнул из салона на ночную трассу и, сунув руки в карманы, побрёл мимо разбросанных как попало автомобилей. «Что-то должно было случиться», — подумал Эньлай, находя в окружающем пейзаже подтверждение опасениям, которые не оставляли его в течение последнего года. Подробный осмотр разбросанных вдоль дороги автомобилей позволил Лю сделать неутешительный, но весьма трезвый вывод: люди просто исчезли из салонов. В замках зажигания болтались ключи, в «уазике» пришлось погасить тлеющую сигарету, в набыченном «Хаммере», что замер в кювете, гремела русская блатная музыка… Но людей нигде не было. До города оставалось полста километров, и Лю не без оснований предполагал увидеть там нечто подобное. «Наташа? Дети?!» — Эньлай содрогнулся и кинулся к машине. «Что-то должно было случиться», — решил он ещё год назад, когда огромные китайские армии двинулись через Азию. Радовался одному — Россия оставалась в стороне.

Эньлай Лю был россиянином во втором поколении. Его отец сначала удачно переместился со своим бизнесом на русский или к тому времени почти русский Дальний Восток, добрался до Москвы, но там, столкнувшись с кучей национальных меньшинств, имеющих прав больше, чем коренное население, предпочёл убраться от греха подальше за Урал, где благополучно получил гражданство и потихоньку наращивал бизнес. Начинал со сбора и продажи лекарственных средств и таёжных дикоросов, но, мало-помалу, включился в фармацевтический бизнес и даже занимался строительством, активно используя для этого менее удачливых земляков. Эньлай в результате всех отцовских трудов получил уникальную возможность иметь родными два языка, жениться по любви на русской красавице и родить с нею троих детей, не опасаясь штрафов за данное «нарушение» от китайского правительства. В России худо-бедно рождаемость поощрялась хотя бы и на словах. Ваня, Вася и младшенькая Люся (получившая имя от отцовской китайской фамилии) были смыслом и радостью его жизни. Эньлай приходил в жуткий восторг, когда Наталья ворковала над трехлетней Люсей, называя её Люлюсей. Эньлай терпимо отнёсся к тому, что Наташа в младенчестве крестила каждого ребёнка, да и вообще внимательно присматривался к происходящему на церковных службах, куда супруга периодически его водила. Пару раз открывал Евангелие и внутри себя принимал Христа за самого доброго Человека из всех, кто когда-либо приходил на Землю, но принять веру в Бога, пожертвовавшего Собой ради людей, пока не мог. Сань цзяо, полагал Эньлай, может стать и сей цзяо, то бишь где три религии, там и четыре уживутся. Одного не понимал Эньлай: какова польза от Жертвы Бога, если на Земле её ни к чему нельзя применить?