— Да. Прямо-таки само собой всё получилось. И мне никого не надо было. Правда, моё отношение к ней вылилось опять же в безумную страсть. Ну, как бы вам сказать, Аня… Это когда объект, если позволите так выразиться, который находится с вами рядом…

— Вам её постоянно хотелось раздеть, — ухмыльнулась Аня и, опережая удивление Михаила Давыдовича своим попаданием, объяснила: — Жила я тут последнее время с таким. Он мне еду приготовить толком не давал, хватал от плиты и тащил в постель. Говорил, что любит очень. Правда, жениться не хотел, у него семья была в Азербайджане. Даже не знаю, плохо или хорошо — такая страсть.

— И я не знаю. Но жениться я был согласен. Её родители из провинциальной глуши приехали. Отец — моего возраста. Конечно, никакой особой радости они от нашего совместного проживания не высказали. Успокаивало их то, что я готов был жениться, был материально обеспечен, квартира опять же… В общем, смирились они как-то. А Таня уже беременна была. Да-да! Что вы так на меня смотрите? У нас с первой женой детей не было. А тут… И я, Аня, этому ребёнку не радовался. Нет, я не был против, но и радости особой не проявлял. А Таня его любила с того самого момента, как о нём узнала.

— Здо́рово… — видимо, позавидовала Аня Тане.

— Ну да… Ну да…

— И у вас родился малыш?

— Нет, не родился… — в этот момент Михаил Давыдович уже плакал и не стеснялся своих слёз, Анна спустилась с проёма и села рядом с ним, привалившись к стене.

— Не родился, — повторил профессор, заливаясь слезами, — я смотрел на то, как растёт у неё живот… Нет! — поторопился заверить он, всхлипнув. — Я не стал любить её меньше! Но я стал всё больше приходить к выводу, что между нами появляется третий. Странная какая-то, нелепая ревность. И, простите за откровенность, она по понятным причинам стала сторониться меня в постели. Однажды я не выдержал и сказал ей об этом. Она посмотрела на меня, как на чужого человека. Она убила меня таким взглядом. Пригвоздила… Ну как ещё сказать?.. «Неужели ты не понимаешь: это мы?!», — сказала она, показав на живот. «Мы, — возразил я, — это несколько минут слияния ночью, а это, — я тоже показал на живот Тани, — это он… или она, и мне кажется, ты его или её любишь больше…» — «Ты ревнуешь к собственному ребёнку? Если он тебе не нужен, значит, не нужна и я…» После этих слов она в слезах выскочила на улицу. Нужно было ринуться следом. Нужно было… Её сбила машина прямо под окнами. Всё так стремительно… Так нелепо…

— Господи… — прошептала Аня.

— Но моя подлость на этом не кончилась. Не-ет… Когда приехали её родители, я ничего им не сказал про наш разговор. Ничего! Весь их гнев, вся боль вылились на придурковатого молодого парня, который мчался на БМВ по нашей улице. Знаете, из этих обезбашенных, которые ставят специальные глушители, чтобы машина рычала, и носятся по ночным улицам. У него и алкоголь в крови обнаружили…

— Значит, он тоже виноват.

— Мне от этого не легче… — выдохнул Михаил Давыдович и теперь уже зарыдал.

— Плачешь? — этот вопрос задал поднявшийся на колокольню Макар. — Плачешь — это хорошо. Это путь к исцелению. — Потом обратился к Анне: — Аня, у нас есть много дел. Вы туда всегда успеете, если только нам вдруг не придётся оказаться там всем вместе. А вместе веселее, правда, Давыдыч?

— Вам, в этом случае, надо быть последним. Вы хоть нас всех зароете, — хмуро ответила Анна.

— Он про Таню не знает, — прошептал сквозь слёзы профессор Анне, — он её не хоронил, родители увезли её на родину. Я ему не рассказывал, только вам.

— Ага, значит, исповедовался, — уловил Макар.

— Ты не думал, что ты очень жёсткий человек? — вскинул взгляд Михаил Давыдович.

— Посмотрим, какой завтра ты будешь, — едко ответил Макар. — Давайте, ребята, спускаться.

6

Вернувшись в больницу, Пантелей первым делом побежал в палату реанимации, где оставил маленького Серёжу. Застав его одного, он всплеснул руками:

— Он же обещал присмотреть за тобой!

— А он и присмотрел. Дедушка погладил меня по голове и сказал, чтобы я уснул. Он сказал, что будет рядом, даже если его не будет видно. Я и уснул. Мне снился очень хороший сон.

— Даже если не будет видно… — повторил Пантелей. — Хороший сон?

— Да. Солнечный день. И очень, очень, очень красивый город. Люди в белом. Не в таком, как у вас, халате. И мама с папой. А где мама?

— Мама?

— Папа на буровой. Я знаю. А мама?

— Она, наверное, уехала к папе.

— Это вы меня так успокаиваете? Чтоб я не плакал?

— Да… — признался Пантелей. — Сейчас придут люди, которые мне будут помогать. С тобой кто-нибудь обязательно будет.

— Я сразу понял, что что-то произошло. Все так быстро исчезли, а мне было так больно, я даже испугаться не успел.

— Не бойся, всё будет хорошо, — заверил Пантелей.

— Вы точно знаете?

— Точно. Ты полежишь? Мне надо к другим больным.

— Они что — не исчезли?

— Не все, — улыбнулся Пантелей. — Некоторые остались, им нужна помощь.

— А дети есть?

— Нет, ты один.

— Значит, все обо мне будут заботиться? — как-то по-взрослому спросил Серёжа.

— Конечно. А сейчас постарайся ещё поспать. Ты мало поспал.

— Я маленький, у меня сны короткие, — объяснил Серёжа.

Пантелей улыбнулся, погладил мальчика по голове.

— У вас такие же добрые руки, как у дедушки Луки.

Когда Пантелей уже вышел в пустой полутёмный коридор, он услышал вслед голос Серёжи.

— А что такое предназначение?

Пришлось снова вернуться в палату и переспросить:

— Предназначение?

— Да. Я спросил у дедушки, почему я здесь один, а он ответил: у каждого своё предназначение. Я ещё переспросил: у каждого-каждого? А он сказал: у каждого-каждого, но не каждый об этом хочет знать.

— Ну, и какое у тебя предназначение? — задумчиво спросил Пантелей.

— Я хотел стать волшебником и помогать людям. Вот попал кто-нибудь в беду, а я — тут как тут. И помогаю этому человеку. А он даже не знает, что я ему помогаю. Детей бы спасал. Я по телевизору много раз видел, как погибали дети, и сильно плакал. Дети не должны погибать. Ведь правда?

— Правда. Дети не должны погибать. — Пантелей почувствовал, как к глазам подступили слёзы, отвернулся в сторону: — Ты поспи всё же, Серёжа, а я проведаю других больных. Ладно?

— Ладно. Идите. Я не буду бояться один. У вас же своё предназначение.

— Ага…

В приёмном отделении на него буквально налетел китаец:

— Вы — доктор? Я там пациента с огнестрелами привёз.

— Это от храма?

— Да. Помощь нужна?

— У меня там несколько женщин, две готовят еду в столовой, мужчины запустили в подвале аварийный генератор, пока разбираются с городской сетью. Есть ещё одно отделение. Самое сложное. Онкология. Это соседний корпус. Там ещё никто не был…

— Я пойду, — решительно заявил Эньлай.

— Имеете отношение к медицине?

— Почти.

— Во всяком случае, узнаете, что там. Я буду в операционной.

После того как Пантелей сделал перевязку раненому, тот заметно оживился и начал вводить свои порядки:

— Слышь, лепила, мне путную хату организуй, чтоб с комфортом и чтоб тунгусов рядом не было.

— Тунгусов у нас нет, — спокойно ответил Пантелей, — палат свободных много, выбирайте любую.

— А китаец чё — не тунгус? Ты фуфло не гони, каталка где?

— Вы можете ходить?

— Ты, чертила, работу свою делай, ампулу мне подгони, похавать, и чтоб ящик был, у меня все цифры здесь, — он гордо кивнул на правое запястье.

— У вас чип?

— Это у вас чип, а у нас тут — бабосы! Я плачу — понял?!

— Деньги здесь не важны. У меня даже нет считывающего устройства.

— Я тебе очки попишу, лепила, ты кому гонишь? Я чё, зря в городе Катаеве этот чмель поставил?

— В каком городе?

— В Абвере ставили, на зоне…

— Ах, как я сразу по речи вашей не понял, что вы из тюрьмы.