— Это самое малое, что я смогу сделать. Просто если вы мне сейчас не поможете, такого второго шанса уже долго не будет. И мне придется долго-долго-долго играть по их правилам.

— Но ты же видишь будущее. Ты ведь знаешь, что я не дам тебе этих денег? Или дам?

Я смотрел на него самым честным взглядом из тех, какими овладел недавно, старательно репетируя весь вчерашний вечер перед гостиничным зеркалом.

— Под лежачий камень вода не течет. Вы поговорите с Кручиной?

— Предположим, ты выполнишь то, что обещаешь. Сколько ты вернешь? И какие этому гарантии?

— Верну половину всего дохода. Гарантии…

Я задумался. Этот вопрос как-то выскользнул из моего внимания.

— Гарантии… Если деньги не получу я, то в сентябре девяносто первого их получат совсем другие люди. И играть будут этими деньгами против меня, против нашего плана. Гарантий возврата — никаких. Кроме моего обещания и вашего здравого смысла. Да и понадобится мне сторонняя кубышка, которую иногда можно будет подключать к самым ответственным операциям. Знаете, как наперсточники на рынке: «Шарик-малик, кручу-верчу, обмануть всех хочу»?

Павлов засмеялся.

— Знаешь, Сережа, второго такого комсомольца, как ты, на просторах родины не найти.

— Да какой из меня комсомолец? Где вы видели комсомольцев, орудующих на валютных биржах?

Георгий Сергеевич сел рядом.

— Поверь мне, Сережа, есть и такие комсомольцы. Не все о них знают, но тем и лучше. Хорошо, Сергей. За два года ты доказал, что твоим словам можно верить. Я поговорю с Николаем Ефимовичем. Но ничего не обещаю, потому что не знаю, чем обосновать свою странную просьбу.

— Спасибо.

— Ты ведь знал, стервец, что я соглашусь? — Георгий Сергеевич сказал это тихо, немного наклонившись ко мне.

— Я даже знаю, о чем вы меня сейчас попросите.

Павлов отшатнулся.

— И я вам обещаю сейчас, Георгий Сергеич, что когда здесь все начнется, я обязательно позабочусь о ваших близких. И о близких Кручины, Изотова, Воронова. Они не останутся без дела и без средств.

Несколько минут мы молчали, глазея на бродящих по залам людей.

Тетка лет пятидесяти, с огромным бюстом, упакованным в плотное зеленое платье, с высоченной прической ядовито-рыжих оттенков, прекрасно исполняющей роль маяка для отставших, вооруженная короткой указкой, водила за собой группу голландцев, громко объясняя им подробности жития русских художников-передвижников. Иностранцы щелкали языками и что-то обсуждали между собой. Проходя мимо нас, экскурсовод презрительно поджала губы, словно были мы недостойны лицезреть ее блиноподобное лицо в толстой роговой оправе очков с несчетным количеством диоптрий.

Павлов приветственно кивнул ей — наверное, на всякий случай.

— Хорошо, Сережа. Тогда мы с тобой договорились. Проводишь меня до метро?

— У меня тоже будет к вам просьба. Найдите способ передать маме и Майцевым, что с нами все хорошо.

— А с вами все хорошо, — поднимаясь со скамьи, сказал Павлов. — Вы помогаете братьям-монголам осваивать пустыню Гоби. И даже иногда пересылаете понемножку денег.

— Спасибо, Георгий Сергеевич, — поблагодарил я. — Это на самом деле важно, чтобы близкие были спокойны.

— Сережа-Сережа… Ты говоришь так, словно не мне, а тебе семьдесят шесть лет.

Расстались мы с ним действительно у метро, только он сел в такси — в третье, остановившееся на поднятую руку.

— Прощайте, Георгий Сергеевич. Хочется верить, что мы еще увидимся, но наверняка я этого не знаю.

— До свидания, Сережа. И с Игорем там… поаккуратнее. Чтобы без лишней огласки.

Он сел в «Волгу», а я спустился на станцию «Новокузнецкая».

Вернувшись в «Россию», я позвонил Захару и десять минут рассказывал ему — сонному и злому, какие в Москве красивые женщины, но только все очень бледные — не загорают и отвратительно красятся. Мы обсудили с ним возможности поставки в Россию хорошей косметики, соляриев и фенов, но пришли к выводу, что пока нет окончательной ясности, что у Горби получится с перестройкой, говорить об этом преждевременно.

Захар понял, что главная цель достигнута, но денег «уже завтра» ждать не стоит.

От моего экскурсионного тура осталось еще четыре полных дня, и три из них я честно мотался с группой по монастырям-музеям-дворцам. А на четвертый снова сказался больным и поехал к Изотову. Тянуло меня к нему что-то. Наверное, это был самый глупый и бестолковый мой поступок за последние три года. Но мне не хотелось уезжать, не повидав старика еще раз. Или его внучку.

На «Кантемировской» меня дернули сзади за рукав и я оглянулся.

Передо мной, улыбаясь, стояла Юленька Сомова.

— Здравствуйте, Сергей Фролов! А я иду и думаю, вы это или не вы? Мы с вами в одном вагоне ехали, только у вас вот эта штука в ушах. — Она показала пальцем на наушники моего Walkman'а, которые, сняв с головы, я уже мял в руках. — И вы так сосредоточились, что ничего вокруг себя не видели. Да и не узнали бы меня, наверное, я же в шапке. А вы к нам? Дед рад будет. Вы когда уехали, он так переживал, полбутылки сам выпил, довольный ходил и все заставлял меня в шахматы играть. Еще говорил, что я дура дурацкая. Но это не со зла. Он так всегда говорит, когда у меня что-то не получается!

Я ненавидел ее до зубовного скрежета — за то, что она так неотличимо похожа на ту, которую я любил и которая меня так бессмысленно предала. Я готов был растоптать ее здесь же и навсегда забыть, но знал, что у меня никогда не поднимется на это рука.

Она стояла передо мной — тоненькая, в сером демисезонном пальтишке и бело-розовой сетчатой, самовязанной шапке с выпадающими из-под нее темными локонами, такая похожая на ту, что уже то ли была, а то ли нет в моей жизни. Чтоб ты сдохла, Юленька!

— Здравствуйте, Юленька. Вы угадали, я к вам. Вернее, к вашему деду. Я завтра уезжаю из Москвы надолго. Хотел попрощаться с Валентином Аркадьевичем, — сказал я вслух.

— Вот здорово! Дед говорил, что вы часто за границей в командировках бываете. Это так интересно, расскажете? А то у деда Вали все рассказы про загранку столетней давности — скучно. А я из института еду, у нас сегодня всего три пары было, а преподаватель по химической термодинамике отменил свою лекцию. Мы в магазин зайдем?

— Зачем?

— Ну-у для разговора чего-нибудь возьмем. А то у деда Вали один только коньяк остался с прошлого раза, а я его не очень люблю. Лучше вина болгарского взять — «Монастырскую избу» или «Медвежью кровь». Вкусно. Только не грузинское. Не люблю я его, терпкое оно!

Ну уж я-то как никто другой знал — что ты любишь, а что нет.

— А как же антиалкогольная кампания? — усмехнулся я.

— Да ну их. — Она махнула рукой, словно прогоняя невидимую муху, и мне был очень знаком этот жест. — Понапридумывают всякого, а мы отдувайся. У нас вон на курсе Васька Менщиков ночью водкой торгует — так у него участковый милиционер на содержании, а сам на лекции на «Волге» приезжает и за зачеты преподам по четвертаку дает — круглый отличник. А все потому что у него мать — директор магазина! А у меня родители — инженеры на заводе, а дед — старый коммунист. От которого ну совершенно никакого толку, кроме обзывательства!

Знала бы Юленька, какими делишками на самом деле промышляет ее заслуженный дед…

— Ладно, зайдем за вашей «Медвежьей кровью». — Мое великодушное согласие ее неподдельно обрадовало.

Мы купили бутылку вина, шоколад, еще какую-то ерунду.

Пока шли от магазина до дома, Юленька успела рассказать мне, как ходила недавно в кино на премьеру фильма «Храни меня, мой талисман». Она неподдельно восторгалась смелостью героя Янковского, взявшегося отстоять честь семьи на дуэли, и негодовала из-за наглости Абдулова, для которого нет никаких святынь и ценностей. А мне было смешно слышать из ее уст такие категоричные суждения. В том будущем, которого уже не будет, она, не задумываясь ни на минуту, плюнула на меня и Ваньку. Что с ней случилось за эти годы, прожитые в браке, если она из чистой, светлой, правильной девочки, превратилась в… непонятно что, оправдавшее какой-то внезапной «любовью» предательство двух самых близких людей? Чтоб ты сдохла, Юленька!