Я открываю дверь в холодную, темную комнату и щелкаю по выключателю над головой. Пока я хлюпаю по ковру, я бросаю быстрый взгляд на три детских портрета в толстых коричневых деревянных рамках, висящая арт-галерея прямо на стене у двери. Я чувствую хорошо знакомое покалывание на затылке, как только мой взгляд на чём-то задерживается.

Любой другой увидел бы одну и ту же малышку в разных нарядах и с разными выражениями лица, но на самом деле это разные люди. Элла с открытым ртом; мама сказала, что она была заворожена бабочкой на палочке, которой фотограф привлекал ее внимание. Весь фон на её фотографии занимал универмаг. На своей фотографии Бетси пускает слюни, как сенбернар. А я плачу, наверное, потому что кто-то поставил меня в люльку.

Другое изображение заставляет волосы на затылке и на руках встать дыбом. Это просто снимок 4х6, изображающий гордого родителя и ребенка. Ребенок на фото выглядит так же, как дети на стене. Где-то здесь фото Оригинала, ребёнка, который умер.

Ребенка, клонированного мамой, чтобы сделать нас.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Бетси, позади меня, пугая так, что я ударяюсь плечом о стену, когда отпрыгиваю назад. — Извини, — говорит она, смеясь. Бетси всегда весело, когда она пугает других.

— Я искала жидкость для снятия лака, — говорю я, отворачиваясь от лица, которое изначально чужое.

— И посетила Стену славы, — говорит Бет, указывая на фотографии. — Господи, Элла была таким странно выглядящим ребенком.

Я довольно хмыкаю, потом мы секунду молчим.

— Тебя никогда это не волновало?

— Что? — спрашивает Бет.

— То, что мы не… нормальные, — отвечаю я.

— Лиззи, не глупи. Мы нормальные, — говорит Бетси, тряся меня за руку. — Мы просто были клонированы, вместо того, чтобы быть сделанными обычным путем.

— Я не знаю, — говорю я. — Иногда это заставляет меня чувствовать себя неполноценной.

— Ну, так не должно быть, — говорит Бет. — Ты потрясающая. Но знаешь что? Мама точно заставит нас чувствовать себя хуже, если мы не сделаем нашу домашнюю работу, потому что мы стояли и смотрели на самих себя в детстве. Ты уже в её недельном списке, зачем делать всё ещё хуже? Идём!

Я позволяю потащить себя за руку к двери маминой комнаты, размышляя, посчитали бы дети в школе, что клоны противоестественны; размышляя о том, что бы они подумали, если б знали правду. Мои ногти все еще накрашены и, пока я выключаю свет за собой, шею все еще колит.

— Вот, — протягивает Элла ожерелье за обедом. Мы на парадном выходе и машина свободна. Я единственная, кто ждал этого момента.

— Спасибо, — говорю я, надевая его. Возможно, кому-то еще ожерелье покажется фамильной ценностью: медальон, содержащий крошечные фотографии тех, кого я люблю. Но это гораздо большее, чем просто медальон.

— Как утро? — спрашиваю я.

— Отлично, — говорит Элла, выдыхая. — Уроки прошли хорошо; я немного поболтала с Дэвидом, парнем из студенческого совета, — она делает паузу, пристально смотря на меня, перед тем как добавить: — И… я сдала тест.

Элла записала номера аудиторий, но днем я все равно нервничаю, идя на испанский третьего курса, боюсь зайти не туда. Инстинктивно я направляюсь к нашему месту: передний ряд, ближе всех к правой стене. Единственное место, которое мы выбираем в любом классе, если у нас есть выбор. Мы делаем это по большей части ради удобства — иногда кому-то становится плохо и нам нужно заменять друг друга; не говоря уже о том, что одна из нас (гм, Бетси) имеет склонность к навязчивому неврозу.

Я устраиваюсь на стуле, откидываюсь назад и тереблю кончики волос, притворяясь скучающей. Насколько всем известно, это мой шестой урок за день, не первый. Я пытаюсь выглядеть усталой, даже притворно зеваю перед приходом мистера Санчеза. Он громко роняет свою книгу учителя на кафедру, а затем обращается к классу.

— Привет, студенты! — кричит он, лучезарно улыбаясь, как будто любит нас больше всех на земле. Он несколько раз громко хлопает в ладоши, вероятно пытаясь привести нас в чувство с нашей послеобеденной комой. Я счастлива изучать испанский с носителем языка, а не с мамой, поэтому я спокойно отношусь к его выходкам.

— Здравствуйте, сеньор Санчез, — отвечаю я. Больше никто не отвечает. Несколько человек хихикает. Мистер Санчез смотрит на меня с поднятыми бровями, улыбаясь.

— Подлиза, — бормочет девушка позади меня.

Я не оборачиваюсь посмотреть, кто это сказал, но урок усвоила. До конца учебного часа я отвечаю только тогда, когда спрашивают. Но это не значит, что я мысленно не выкрикиваю ответы. И в отличие от тригонометрии, здесь я отвечаю верно.

Отставая на шаг от частных, Вудбери — одна из немногих государственных школ с гуманитарной программой, все еще предоставляющая уроки музыки, рисования, гончарного дела и танцев. Может, я и не хочу говорить нараспев «Вперед, Команда!» в откровенном наряде, но я всегда любила танцевать. Поэтому унаследовать наши курсы танцев от Эллы было подарком.

Седьмой урок, я уверенно иду к студии по коридору рядом со спортзалом, не останавливаясь продумать или спросить направление. Возможно, раз или два мне пришлось опоздать на историю, чтобы увидеть, на что танцоры были способны.

К счастью, теперь моя очередь.

Нахожу назначенный мне шкафчик под номером 27 и набираю единственную комбинацию, которую мы используем: 3, 33, 13. Внутри я нахожу черный, завязывающийся на шее танцевальный топ с вшитым бюстгальтером, черные шорты со смущающей надписью «ТАНЦУЙ» на попе, красную худи, закрывающую мои руки и верхнюю часть спины, телесные колготки без носков и черные, притертые джазовые туфли. Я переодеваюсь быстрее быстрого, взволнованно предвкушая опробовать танцы, которым Элла научила меня, в комнате с другими студентами.

— Надеюсь, сегодня она наконец обучит нас концовке, — говорит рыжеволосая по имени Элисон позади меня, пока я иду из раздевалки на танцплощадку. Я видела ее раньше в первом полугодии: она всегда здоровается, когда мы сталкиваемся в коридорах.

— Знаю, — говорю я, благодаря Эллу за подготовку, — мы уже неделю застряли в середине!

— Думаю, что легче танцевать весь танец, — говорит Элисон. — Я бы лучше выучила его полностью и тренировалась бы в полной мере, чем постоянно тормозить, чтобы совершенствовать каждую часть.

— Безусловно, — говорю я, чувствуя неловкость, но заставляю себя вспомнить, что хотя я и не знаю Элисон, она думает, что знает меня. — А знаешь, если выучить что-то и повторить на следующий день, то это запомнится гораздо лучше? — Она кивает. — Ну, готова поспорить, что если она сегодня обучит нас концовке, то завтра мы все закрепим танец.

— Гениально, — говорит Элисон, тепло улыбаясь.

— Едва ли, — говорю я, смеясь и стягивая свои длинные волосы в узел на затылке; смотрюсь в настенное зеркало и убираю выбившиеся пряди.