Все могло быть гораздо хуже, а меня могло там не оказаться.

Я случайно разгоняюсь на этом куске дерьма Адриана. Я дрожу так сильно, как Шай-ен вчера, что абсолютно все портит.

Я подъезжаю к маминому жилому комплексу и парку. На площадке бегают малень-кие дети, прямо у ее окна, и мне хочется сказать им, чтобы они успокоились, потому что она может отдыхать. Но я не делаю этого, так как она все время говорит, что ей нравится слы-шать, как играют дети.

— Привет. Как дела? — спрашиваю я, входя внутрь. Она сидит в своей инвалидной ко-ляске, в халате, несмотря на то, что на улице тепло.

— Кольтон, я же сказала, что тебе не обязательно приезжать, но я рада тебя видеть.

Она улыбается мне, и я наклоняюсь к ней и целую полысевшую голову.

— Как и большинство людей. — Иногда я размышляю, знает ли она, что я с ней при-творяюсь. Знает ли, что внутри я распадаюсь, но ничего не говорю. — Мам, ты не должна сама пытаться вылезать из постели.

Двадцатиоднолетние не должны отчитывать своих родителей. В этой ситуации дейст-вительно что-то не так.

— Я просто упала.

— Ты не должна вредить себе.

Она вздыхает.

— Я все равно умираю. Иногда мне хочется сделать это с большим достоинством. Женщина должна быть способна сама вылезать из постели.

Мои ладони сжимаются в кулаки. Да, я знаю, что она умирает, черт возьми, но это не значит, что мне приятно это слышать. Это не значит, что не может произойти что-то необ-думанное и безумное. Шайен думала, что мама бросила ее, но это не так. Может, и сейчас произойдет обратный процесс. Люди все время выздоравливают.

Но я знаю, что это ложь. Этого не будет, но мне чертовски хочется притвориться.

— Прости. Я не должна была этого говорить. У меня был плохой день.

Мама закрывает глаза, и я тут же чувствую себя дерьмово. У нее не так много плохих дней. Она такая оптимистка. Стакан наполовину полон, солнце и цветы, и я пытаюсь вести себя так, будто согласен. Но на самом деле я зол, что кто-то вылил половину этого напитка.

— Все в порядке. Ты не виновата. Я поздно лег вчера, помогая девушке, так что сего-дня сам не свой.

И тут она открывает глаза и смотрит на меня, и я понимаю свою ошибку. Обычно при ней я не упоминаю девушек, возможно, потому что только сплю с ними. А теперь я прогово-рился про Шайен (что само по себе ужасно), и она за это уцепится.

Может, мне и стоит переключить ее внимание на что-то.

Но я отказываюсь от этой идеи, потому что мы уже и так крепко связаны между со-бой. Наши жизни слишком переплетены, и это последнее, что нужно нам сейчас. Мы оба ничего в этом не понимаем. Хотя она воспримет все хорошо. Такие люди, как она, всегда так делают.

— Это девушка, с которой ты…

— Нет. — Я отворачиваюсь от нее.

— Ты уверен? Почему ты не смотришь на меня, Кольтон?

Я слышу в ее голосе улыбку, и мне хочется сделать то же самое. Она не часто улыбает-ся мне по-настоящему — счастливо и обнадеживающе. Но все это гребаная ложь, потому что между мной и Шайен нет ничего настоящего.

Я поворачиваюсь к маме лицом.

— Потому что ты говоришь глупости. Тебе больно? Ты сказала, что у тебя синяк на…

— Перестань менять тему.

Я падаю на диван.

— Вообще — то я уверен, что это ты меняешь тему.

Какая — то часть меня действительно хочет продолжения этого разговора. Как мы де-лали раньше. Большую часть своей жизни мы проводили только вдвоем, и она всегда была мамой, на которой держалось все. Если бы она могла проводить со мной больше времени, если бы не работала, то хотела бы быть со мной. Мы всегда были близки, и сейчас ощуща-лось то же самое. Как раньше, когда она не лысела или не падала, пытаясь сама вылезти из кровати.

Я хочу это удержать.

— Тебе нравится эта девушка! — За столь долгое время я вижу ее впервые такой оживленной. Она подкатывает коляску ближе ко мне. — Кольтон…

— Она мне не нравится, мам. Боже, ты говоришь так, будто мне двенадцать лет.

— Кто она?

Не знаю. Кто мы все вообще такие? Разве мы знаем кого-то по-настоящему? Черт, знаем ли мы сами себя? Я не могу ответить на эти вопросы.

— Подруга. — Я пожимаю плечами. Полагаю, так и есть, хотя и звучит чертовски странно. — Ничего особенного. Она из моего колледжа.

И тогда мы оба замолкаем, и я знаю, что чем-то ее разочаровываю. А может, все не так, и она просто хочет для меня большего.

Улыбка неожиданна. Глубокие линии пролегают на ее лбу, и она выглядит старше… больнее, так быстро.

— Я не хочу, чтобы ты был один.

Мое сердце останавливается, и я не сразу осознаю. Я не хочу заводить этот разговор с ней. От этой мысли мне хочется блевать, ударить что-то. Сделать что угодно, только не го-ворить с ней об этом.

— У меня все хорошо.

— Кольтон, я знаю…

— Нет. — Я качаю головой и встаю. — Мы не будем об этом, хорошо? Я просто хотел тебя проведать. Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Да, доктор. Со мной все в порядке. Ты убедился.

Я встряхиваю головой, но не могу сказать, что она всего лишь шутит со мной. Шутит. Я не понимаю, как она вообще может это делать. Как она может не волноваться, зная о том, что происходит. Заставляя меня чувствовать себя придурком, потому что сама она справля-ется с этим гораздо лучше меня.

— Хочешь есть? Я могу приготовить обед.

Она мало ест, но пьет коктейли, которые ей так нравятся. Иногда она ест что-то лег-кое, супы и всякое такое.

— Не отказалась бы.

Я направляюсь на кухню и делаю нам по бутерброду, который она не станет есть. В холодильнике стоит большая кастрюля супа, поэтому я грею нам немного. Я съедаю тарел-ку, пока она ест свою порцию небольшими глотками. Она спрашивает меня об уроках, как и всегда.

Все это время надрывается мой мобильник, но я игнорирую его. Ненавижу возиться с этим дерьмом при ней.

— Я хочу татуировку, — ни с того ни с сего говорит мама. Я чуть не давлюсь лапшой. Она все время отчитывала меня за мои татуировки. Она их ненавидит. Считает их бессмыс-ленными, вот поэтому ее слова просто шокируют меня.

— Я думал, ты ненавидишь татуировки.

— Вкусы меняются.

Черт. Да. Меняются. Интересно, это не одна ли из тех вещей из списка, которые она решила сделать перед своей смертью?

— Ладно. — Я пожимаю плечами. — Когда-нибудь сходим.

— Скоро, — говорит мама.

И это простое слово режет меня словно нож, рассекая вниз от шеи. Внезапно мне больше не хочется вести ее делать татуировку. Если она не может сделать те вещи из своего списка, то не может и пойти. Иначе, это неправильно.

— Говорят, что это должно быть что-то важное. То… что я захочу забрать с собой.

— Что? — мой голос надламывается.

Мама улыбается.

— Я еще ничего не утверждаю. Просто пытаюсь выяснить подробности.

Оставшуюся часть обеда я стараюсь играть в ее счастливую игру. Кстати говоря, о ша-радах. Я упрекал Шай насчет этого, но посмотрите на меня. Вся моя чертова жизнь — игра.

После обеда я все убираю. Входит ее сиделка и улыбается мне, а мой мобильник снова разрывается. Это не оправдание, но я отвечаю на звонок. Я не лучше своего отца, потому что не могу оставаться рядом.

— Я должен идти. Кое-что нужно уладить. Хочешь, чтобы я помог тебе лечь перед уходом?

Мама зевает, и я знаю, что ей нужна моя помощь. Она слегка кивает мне, и я везу ее в комнату. Могу поклясться, она еще больше потеряла в весе. Как ребенка я беру ее на руки, кладу на кровать и снова целую ее лысую голову.

— Больше никаких попыток встать с постели самой. Тебе есть кому помочь.

— Слушаюсь, доктор.

Она снова улыбается.

Я иду к двери, но прежде, чем выйти, останавливаюсь. Не знаю, что заставляет меня это сделать, но я поворачиваюсь к ней и говорю:

— Я постараюсь привести ее, ладно? Когда, не знаю, но посмотрим, что можно будет сделать.

Это чертовски серьезный шаг и в то же время дурацкий. Но я сделаю это, ради мамы. Даже если все наши отношения с Шайен — ложь.