Я вслушивалась в голос Эммы, впитывала ее энергию, представляла ее сидящей за рулем старенького семейного «универсала», переполненного маленькими детьми и усыпанного крошками печенья «Pepitos». Ей наверняка пришлось зажать трубку между волевым подбородком и плечом, потому что ее аристократичные пальцы лежат на руле. Я так любила ее и так по ней скучала с тех самых пор, как она, влюбившись в высоченного марсельца, уехала вслед за ним из Парижа… Я упивалась ее уверенным, твердым, вибрирующим голосом: «Мы не сомневаемся, что так и будет, Жюстин, значит, ты тоже должна в это верить». Чуть позже позвонил брат из своего офиса в квартале Ла-Дефанс. Голос его дрожал, он не знал, что сказать, и наконец выпалил: «Это ужасно, слишком ужасно, Жюстин! Надеюсь, что полиция поймает эту сволочь. Надеюсь, его упекут за решетку и он останется там до конца жизни, чертов говнюк!»

Перед пресс-атташе я решила предстать собранной и сдержанной. Она жеманно поблагодарила меня за то, что я согласилась приехать. Создавалось впечатление, что она готова была впасть в транс от одной только мысли, что я увижу парфюм. Я проследовала за ней по длинному тихому коридору, населенному другими длинноногими дамами в туфлях без задников, с обилием звенящих браслетов и блестящими волосами, словом, такими же, как она. Для меня, хоть я и надела классический костюм и туфли-лодочки, было очевидно, что я никогда не буду похожей на этих женщин.

Моя спутница открыла запертую на ключ дверь, и мы оказались в маленькой комнате без окон с глянцево-блестящими белыми стенами, полом и потолком. Она была пуста, если не считать стола и двух стульев. Пресс-атташе предложила мне присесть. Мы принялись ждать. После недолгой паузы она вежливо поинтересовалась, как дела у моих детей. Почему она спросила именно об этом? Я никогда не говорила с ней о детях. Мы обсуждали только гонорар, текст, условия его отправки по электронной почте или по факсу, дату готовности перевода. Интересно, откуда она знает, что у меня вообще есть дети? Это что, написано у меня на лбу? Что я рожала, и не раз, – причем крупными буквами? И что мне ей было отвечать? Правду? Мой сын в коме. В больнице.

Но прежде чем я успела открыть рот, в дверь постучали. Она с лихорадочным беспокойством вскочила со стула. Вошел молодой мужчина с черным пластиковым контейнером в руках. Он нес его бережно, словно нечто хрупкое и невероятно ценное.

Пресс-атташе выдохнула:

– Ах! Вот и он!

Она представила мне юношу, который, как оказалось, тоже занимался продвижением парфюма на рынок, – Жиль Как-то Там. Кудрявый светлоглазый брюнет. Оба они казались до крайности взбудораженными. Пресс-атташе сказала мне серьезным, приличествующим моменту голосом:

– Вы на сегодня единственный человек во Франции, за исключением Жиля и меня, кто увидит флакон и понюхает парфюм!

Оба многозначительно посмотрели на меня. Юноша аккуратно поставил контейнер на стол, открыл крышку, вынул флакон и передал его своей коллеге – благоговейно, словно Святой Грааль.

Она взяла флакон и показала его мне, давая понять, что я могу только смотреть, но ни в коем случае не прикасаться. Похоже, оба теперь ждали моих комментариев. Но я промолчала. Их поведение казалось мне до того курьезным, что я с трудом сдерживала улыбку.

Пресс-атташе нажала на пульверизатор, направляя струю вверх. И сказала, обращаясь ко мне:

– Нюхайте!

Я повела носом, пытаясь уловить аромат. Безуспешно. Нахмурившись, она нажала еще раз, на этот раз поднеся флакон чуть ближе ко мне. Я сказала, что ничего не ощущаю, и спросила, нельзя ли брызнуть прямо на меня? Реакцией обоих было возмущение. Брызнуть на вас? Как вам могло такое прийти в голову? Это же скандал! Кто-нибудь может уловить запах, и тогда все пропало! Вся предварительная подготовка, все предосторожности, вся программа по выводу парфюма на рынок – все насмарку! Я спросила:

– А на клочок бумаги или на носовой платок?

Поморщившись, она согласилась. Я поднесла к носу бумажный носовой платок, обрызганный духами, и ощутила сладкий медикаментозный запах, напомнивший мне об ингаляциях над тазиком с накрытой полотенцем головой, которые устраивала мама, стоило мне простудиться.

– Невероятно, правда? – спросила пресс-атташе.

И она зажмурилась от удовольствия, поглаживая пальцами трехгранный флакон. В ее жесте было нечто сексуальное. Не существовало ничего важнее этого парфюма. Весь мир вращался вокруг него. И они готовы были заплатить мне кругленькую сумму за перевод коротенького нелепого текста, представляющего этот шедевр. Рекламная кампания обещала быть впечатляющей. Всюду будут билборды, по телеканалам будут крутить рекламный ролик. Парфюм одновременно будет представлен на рынке Европы и Соединенных Штатов. Все будут говорить только о нем…

Никогда я не чувствовала себя такой отстраненной, такой далекой от происходящего. Мне вдруг показалось, что я попала в сюрреалистический фильм. Эта блестящая комната, этот тошнотворный медикаментозный запах, этот отливающий всеми цветами радуги флакон – и мой сын в больнице, его глаза закрыты, а тело потеряло способность двигаться.

Пресс-атташе смотрела на меня во все глаза. Кудрявый юноша тоже. Они ожидали, что я начну восторгаться и петь дифирамбы. Я же коротко сказала, что намереваюсь как можно скорее вернуться к работе, и ушла, спиной ощущая их взгляды.

Сидя у изголовья кровати Малькольма, Эндрю щелкал по клавишам ноутбука. Я присела рядом. Он взял меня за руку, поцеловал. Я смотрела на его профиль, на прядь волос цвета «соль с перцем», то и дело падавшую на глаза, на его небольшой, красиво очерченный рот. Он снова прижал мою руку к губам, потом повернулся ко мне. Он выглядел усталым и грустным. Он убрал компьютер в сумку и обнял меня. Я прижалась к нему и не смогла сдержать слез. Он прошептал: «I love you».

Выглянув из-за плеча мужа, сквозь пелену слез я увидела бледное лицо Малькольма, застывшее в этом ненастоящем сне. Я подумала: «Ну почему именно мы? Почему это случилось с нами? Кто это решает? Кто выбирает, что несчастье случится именно с этим человеком, именно в этой семье?»

Эндрю обнял меня еще крепче. Такой большой, такой сильный… Моя мать часто называла его «молчаливый великан».

Мой муж – молчун по своей природе. Он не любит пустых разговоров, не любит, когда бросают слова на ветер. Его молчание многозначительно. Я всегда любила в нем эту черту. Когда пятнадцать лет назад мы познакомились на парижской вечеринке, это я тараторила целый час без умолку. Этот высокий, симпатичный, широкоплечий молчун заинтриговал меня.

Когда же я наконец услышала его голос, его английский акцент, то была очарована. Он жил во Франции уже несколько лет и работал в архитектурном бюро. Я на тот момент очень мало знала об Англии и англичанах. О Штатах – наоборот, потому что несколько лет подряд ездила туда на лето. Америка казалась мне чем-то новым и интересным, Англия – нет. Но Эндрю научил меня понимать жителей этой загадочной страны. И я поддалась ее обаянию, ее чарам. Я влюбилась в нее настолько сильно, что даже вышла замуж за англичанина. И приняла его фамилию, непроизносимую для большинства моих соотечественников.

Вскоре после нашего знакомства Эндрю признался, что он – дальтоник. Он не отличал коричневый цвет от зеленого, сиреневый – от голубого, серый – от розового. Я не представляла, каким он видит мир. Мне казалось, что для него все вокруг окрашено в один и тот же цвет. Как это скучно! Какой предстала перед ним Венеция со своими особенными красками – словно бы размытыми, полными волшебства? Он только улыбнулся и сказал, что и правда видит все не так, как я, однако все равно понимает, что то, что он видит, – прекрасно. Видит красоту…

– Это как твои глаза, honey.[7] Я не могу сказать, какого цвета твои глаза. Зеленые? Желтые? Серые? Но мне это и неважно. Я знаю, что у тебя magnificent eyes.[8]