После завтрака Марко всегда чувствовал себя отяжелевшим, ну невозможно столько жрать с утра, эти степняки хотят убить его обжорством. Марко предпочёл бы позавтракать с Матвеем и отцом, вот это нормальная, хоть и местная трапеза. Да Хубилай его всё держит при себе, а отец живёт в дальнем пределе вместе с Матвеем. Ладно, если хоть раз в день его издалека увидишь. Сыра вот здесь, в Катае, днём с огнём не найдёшь, да и молоко катайцы не пьют, за отраву считают. Змей зато едят, и не противно. Татары тоже сыру не едят, пьют кумыс только. Сказал как‑то Хубилаю, что хорошо бы сыру козьего наделать, так император хохотал так, что стены тряслись. В Степи‑то ел, поди, сыр‑то. Теперь хочет за катайца сойти, выучиться мудрёным этикетам, Кун‑цзы читает, Конфуция то бишь, наложниц себе завёл из семей знатных, одевается по‑местному. А всё одно учёного из него не сделать – первый раз человека убил, когда ему пять лет было, а потом и подавно. Всю Поднебесную с мечом прошёл. Великий воин. Даром что выглядит как зверь, ростом выше медведя, если бы тот на задних ногах стоял, да и силищей такой же будет. Как у Гомера: «Видом и ростом чудовищным в страх приводя, он несходен Был с человеком, вкушающим хлеб, и казался лесистой Дикой вершиной горы, над другими воздвигшейся грозно».Зверь на вид, а умом живой, ясный. Другой просто, не наш. На портретах‑то его катайцы красивее рисуют. С другой стороны, чего там рисовать? Одни шрамы и будет видно, а никаких таких черт лица не видать. Всё порублено. Кровь пьёт бычью, конскую тоже, говорит, вся сила боевая в этой крови есть. Хоахчин рассказывала, когда он в поход идёт, так еды с собой берёт немного совсем, а голодный будет – ткнёт коню в жилочку на шее, попьёт немного, силы восстановит и ранку залепит смолой. Может так неделю ехать. Но вот во дворце жрёт, как будто вообще никогда не ел. И Марка заставляет.

Конечно, ясен секрет, почему это Хубилай его так любит, Марка‑то. Поначалу опасался, конечно. В Катае мальчики в наложниках – обычное дело. Богопротивно, тьфу, а вот для идолопоклонников ничего, у них свои законы. А потом понятно стало – сын Хубилаев, Темур, тот, что старший, падучей страдает, говорят о нём дурное. Хубилай всё на войне, всё в походах, некогда было в покоях валяться. И что? Империя такова, что объехать нельзя, а Хубилаю и передать её некому.

Возразил раз Марко хану, говорит, у вас, Кубла‑хан, десять тысяч наложниц, как это сына нет? Такого, чтобы Империю удержать в руках, – нету, сказал Хубилай, да как зыркнет из‑под шапки ханской. Двадцать два придурка родилось от моего семени, говорит, а надежды – никакой. Тот, что Чиншином звался, в память Тэмуджина Чингиса, вот тот – мог. Он бы великим ханом был бы, да умер рано.

А так‑то, если посмотреть, Марко – достойный сын посланника венецианского, хоть и годов небольших. По латыни и на греческом разумеет и вообще ко всем языкам человеческим способен. Бывало, месяц послушает язык чужой – и уж говорит на нём, как на своём. Ещё через месяц и писать может. За то его отец с Матвеем и взяли с собой в посольство к Хубилаю. И собой пригож Марко, и морское дело знает добро, и курс проложит, и ветер какой надо поймает. Учён арифметике, богословию и в сабельном бою способен. С сицилийскими пиратами воевал, плечом к плечу с отцом, с малых лет. В Венеции на Марка многие добрые семьи виды имели. Жених выгодный, рода известного. Отец с Матвеем у самого легата, ныне понтифика, Григория Пьяченцского на службе состоят.

Венеция... Снова во сне видел. Зыбкий туман над каналами. Плеск воды под балконом. Хорошо у Хубилая, а домой хочется часто. Ганбалу тоже город большой и красивый, да только Венеция милая манит. Не пустит Хубилай. Говорит, что впереди у Марка судьба большая. Империя огромная разлеглась, распласталась на половину Суши. Языков, народов, законов намешано, как узоров у Пэй Пэй на покрывале. Гонцы у Хубилая спорые, да и бойцы знатные, а вот ума не дал Господь ‑то. Дикие они. Поскачут‑поскачут, в месяц полсвета, кажется, объехать могут, кого надо разыщут, а рассказать о том не могут. Хубилаю же знать надо, в каком углу у него что происходит. Вот хан Марка в свои посланники и готовит. Языкам катайским его Пэй Пэй учит, Конфуцию, как империя устроена. Сабельное дело тоже татары да катайцы учить заставляют по‑своему. Да всё подлые такие приемы, фокусы с подвертом, чтобы можно было хоть и одному, а целой банде разбойников задать жару.

В библиотеке почти всегда прохладно, от жары хорошо прятаться. Хубилай распорядился, говорит, с каждой завоёванной земли мне книги лучшие везите. Надо знать, как народ там промышляет, в каких богов верит, какому закону подчиняется. Всё про то в книгах есть. И другие книги других стран тоже со всей земли везут ему посланцы. У сарацин, к примеру, книги такие есть жизненаучитель‑ ные, как править многим людом, как недруга поостеречься, как интригой ловкой престола лишить кого, а как – самому удержаться на царстве. Сарацинские учёные такие книги пишут только те, кто давно на царской службе находится. Такой человек вазирназывается. Трудно у сарацин до таких‑то лет дожить – племён у них много, да и злые они. При царях сарацинских чуть что – сразу казнят, да половину по навету. Да и среди татар Хубилаевых сарацин немало. Слово Божие им неведомо, антихристам, отец говорит. А Марко слышал, что в математике они хороши да в астрономии, и астрологи знатные. Книги у них хороши, много мудрости в них. Труден арабский язык только, не столько язык, как письмо. Как начнёшь козявки разбирать, поначалу всё одно как будто муха по чернильнице проползла, а потом след оставила. К катайским гиероглифам уже привык – они сейчас важнее. Особенно ему такая картинка нравится: словно бы кораблик маленький, только не наш, а джонка катайская. У ней паруса, как птичьи крылья, узенькие, как перья, и много их. Такой кораблик доназывается, а то ещё дао.Это «путь» на катайском. Хубилай ждёт, что Марко ему верным слугой будет, в путь отправится.

– А правда псоглавцы на земном краю живут? – спрашивал Марко слепого библиотекаря.

– Про земной край неверно, а что головы у них пёсьи, то правда, – отвечал библиотекарь сиплым голосом. Древний он, как Хоахчин, слепой, глаза белые, и голова – как курье яйцо в пуху. Идёт медленно, на трость опирается, а волосики так шевелятся, точно нити шёлковые, лёгкие. Только даром что старый, ум ясный, как у Хубилая.

– А где живут?

– На Агнамане‑острове, как от Явы плыть.

– А я их увижу?

– Царей они не знают, а чужеземца встретят, так съедят. Незачем их искать.

– Так, может, их и нет вовсе?

Смеётся библиотекарь. Он на всех языках толмач, все наречия знает. Сегодня на латинском говорили, а завтра на корейском его спроси – он и так ответит. Как его имя, Марко не запомнил, а переспрашивать не стал – неудобно.

– Ах, Марко, неужели ты по молодости не понял ещё? Коль что‑то выдумано, так где‑то в свете оно обязательно есть.

– И чудеса?

– И чудеса. Вот неужели не покажется чудесным, как гнилые язвы плесенью особой лечат? А как стену Александр Великий от татар воздвигнул от одного края Суши до другого? А как индийцы могут алмаз разрезать, словно катышек масла? А как сарацинскую саблю вкруг бёдер обернуть можно, а она не сломится? Чудеса?

– Ага.

– Всё, что люди считают реальностью, – это и есть реальность. Всё, что ты считаешь существующим, существует. Ты говоришь, что Бог есть, и тогда для тебя Он есть.

– Не говори так, прошу. Ересь это, бесовство языческое, – быстро сказал Марко и отвернулся к пергаменту.

– Отворачиваясь от неприятного, не достигнешь цели. Стремясь только к приятному, не избегнешь боли, Марко, – засмеялся библиотекарь, уходя в полумрак хранилища. – Жизнь всё равно больше, чем думает молодой венецианский купец. Мир разнообразен. Хочешь – смотри, а не хочешь – можешь оцепенеть и окуклиться в своём страхе. Только вот бабочки из такой куколки не получится. И крыльев у тебя уже не будет.

Бедный Марко, думал про себя молодой венецианец, когда вечера удлинились и задул осенний ветер. Двор переехал в летнюю столицу, недавно отстроенную. В Канбалу зимой холода такие, что деревья трещат. Солнца стало меньше, погода испортилась, порывистый дождь сменился мокрым, хлещущим по глазам серым снегом. Италийские кипарисы, призрачные дворцы Венеции снова и снова входили в его сны. Купола соборов, острый сырный дух и терпкое красное, как кровь, деревенское вино, женщины, пляшущие с голыми ногами в карнавальную ночь, крестьянские бои на палках на площади, туманный утренний рынок и запах рыбы. Всё такое родное и далёкое, как будто было в прошлой жизни. Тьфу, снова ереси наслушался. Вот опять – «жизнь прошлая». Отец насмехается, спрашивает, может, сарацином станешь или в татары пойдёшь? Шутит, конечно.