Так хочется иногда увидеть в этом идеально правильном лице сильное чувство. Хоть какое‑нибудь: ревность, обиду, веселье. Ни за что. Не дождёшься. Всегда одно и то же. Хотя, что лукавить, это днём только. Ночью видно, что маска это. Пудра сотрётся, а под ней кожа смуглая, пряная, живая. А днём... так и хочется провести по щеке ладонью, она ли? А то вдруг искусная кукла катайская? Говорил ей как‑то раз, спрашивал: «Пэй Пэй, отчего по тебе не разобрать никак – рада ты или печальна?» Смеётся в ответ, колокольчиком льётся: «Скажи, молодой господин, если горшок окунать в кипяток, а после в ледяную воду, и так раз за разом в течение многих дней, что с ним будет?» – «Растрескается, понятное дело». – «Человек ещё более хрупок, чем глина. Поцарапать его, поранить гораздо легче. От сильной радости и сильного горя он разрушается». И снова смеётся, бесовка.
Ночью очертания меняются. Предметы лживыми становятся. Свет луны жидкий, чужой, словно нарисовано всё, а потом пальцем по краям изображений тушь подтёрта. Зажжёшь лампу, она сквозь фонарь бумажный янтарём тускнеет, выхватит из лунной жижи живую плоть – сразу легче. Люди ближе становятся, в круг огня жмутся, как мотыльки, тепло к теплу, а духам духово, тьфу‑тьфу, чёрная полынь, за порогом сгинь. Цикады в бамбуковой клети возятся, крылышками шуршат (шшшрррпп), поют (тттссссрррринк) тихонько – холодно им. Огонь в лампе теплится, тени играют, время духов приходит, время людям осознать, как всё хрупко. Колоколец бамбуковый за порогом мокрым снегом облеплен, стучит тоскливо, как сторож квартальный. Ставни хлопнут, ком снега тяжко хлюпнет в бумажную перегородку окна, сливовое деревце шррп шррп в окно царапается тсрррнк, словно пёс просится в дом. Кожа Пэй Пэй горяча, как чай. Из халата руку выпростаешь, вина налить, пальцы зябнут, скорей в рукав их обратно. Вино остыло, пьёшь, хмеля не замечаешь. Слова изо рта падают неловко, как рисовые комки, по полу рассыпаются на буковки, ан нет – по‑италийски бы рассыпались, а катайские слова коротки, словно пёс бежал‑бежал, хочет гавкнуть, да задыхается. Хочешь что сказать, да лучше прижаться потеснее, поближе к мягкому, потеснее к тёплому, покрепче к нежному, полегче к сладкому. На огонёк глядишь и задремлешь ненароком на минутку, подбородок клюнет в шёлковый ворот, холодок укусит за оголившуюся шею, за обшлаг вкрадётся, и пробудишься опять. Вот так в полудрёме, как в маковом молоке дурманном, и течёт мокрая зимняя ночь, ветреная, чужая. То выплывешь из сна, то снова веки сойдутся‑смежатся, огонь пожелтеет, цветы под веками разольются узорами, слова вязнут в слюне, руки слабнут, пальцы Пэй Пэй выскользают. Шёлк скользкий, как змея. Не поймать руками сонными.
Пэй Пэй, ты меня любишь?
… она перегнулась через гору покрывал… и дотянулась до вазы с фруктами… гибкая словно не из мяса и костей… а из шнуров шёлковых свитая… протянула яблоко… а глаза серьёзные… молчит… только слышно как за ночным окном… зимний ветер свистит…
…Пэй Пэй, ты меня любишь?..
…Люблю…
…Нет, правда. Любишь?..
…Нельзя мне, Марко (впервые она назвала его по имени). Я наложница. Ты господин. Ты свободен. Я нет.
…да как расплачется. Голову завернула в покрывало, попыталась отползти в сторону. Марко её обнял, покрывало снимает, а она не даётся, дурочка, стыдно это ей очень. По их понятиям самый распоследний стыд…
…Я могу тебя в жёны взять…
…Я старше тебя на восемь лет…
…Мне всё равно. Я хочу взять тебя в жёны…
…Кто же тебе отдаст?..
…Не хочешь?..
…Не хочу. Ты белый, чужак. Я катаянка. Мои родители умерли под саблями мунгал. Хубилай – твой друг, он тебе второй отец. А мне. Его нойоны выгрезали всю мою семью. отца, мать, тётку, бабушку, деда. Четыгре сестры проданы в рабство. Я больше никогда их не видела. Двое братьев. их связали, перебили позвоночник и оставили умирать на солнце. А я даже воды не могла им подать. На следующий день их живьём сожрали мунгальские псы…
…Не любишь…
…Люблю, Марко. И плохо это. Нельзя мне…
…Я сегодня с отцом говорил… Он разрешение мне на женитьбу дал. Только окреститься тебе нужно…
…Нет…
…Можно не сразу. Окреститься и потом можно…
…Если с Хубилаем что‑то случится, тебе не жить. Ты это понимаешь?..
…Кубла‑хан – самый великий владыка Суши, что с ним может случиться?..
…Многие хотят занять место великого хана, императора Юань. Его мятежный младший брат, предатель Ариг‑Буга умер, на его место тут же встали другие. Хайду, внук Угэдэя, Найан‑христианин, Хубилаев племянник, всех не перечесть. Они сразу убьют тебя…
…Завидуют?..
…Для нас ты – белый варвар, толком не знающий человеческого языка. А Хубилай так тебя возвысил… Пообещай мне, Марко, мой господин, что, как только ты почувствуешь, что Хубилай слабеет, ты тут же вернёшься домой. Прошу, пожалуйста, пообещай мне…
…Марко прошёлся по комнате… подошёл к окну… посмотрел на мокрые снежные полосы, расчертившие камни внутреннего двора… чёрное небо, лохматое, как баранья шкура, внезапно показалось чужим как никогда…
…Давно хотел тебя спросить. Мы спим вместе уже долго. Почему ты не беременеешь?..
…Наши дети будут обречены на страдания. Не мунгалы, не катай‑ цы, не белые. Им не будет места в таком мире, какой нас окружает сейчас…
…И всё же?..
…Я принимаю волшебные пилюли. И ещё есть такая мазь… Мне дал их тебетский знахарь…
…В Тебете, как я слышал от отца, живут самые могучие колдуны. Это так?..
…Да, мой господин. В вещах таинственных они самые сведущие. Смерть, рождение – всё им известно…
…Говорят, они толкуют сны?..
…Да. Ведь сон – подобие смерти…
…Познакомь меня с твоим знахарем…
…Его зовут Шераб Тсеринг…
…Как? (Марку вдруг стало жарко он потянул показавшийся слишком тугим ворот рубашки скрипнули уключины с шуршанием проскользила вдаль нарядная джонка волокнистый туман размыл очертания и лица сон снова был здесь своей сладкой тяжестью)…
Шераб Тсеринг из Кхама.Два.
– Но почему вы всё время спрашиваете меня о моих снах? – спросил Марко. – Разве сами вы не видите сновидений?
– Искусство действительно видетьсны доступно немногим, мой мальчик, – ответил Хубилай. – Ещё меньше тех людей, которые могут рассказать о своих снах так, как это делаешь ты. Бог дал тебе особый язык, мой мальчик.
– Но если я лгу вам?
– Ты не можешь выдумать ничего такого, что бы действительно не содержалось в твоей голове, Марко. Ты можешь рассказать мне только о том, что ты уже знаешь.Потому что то, чего ты незнаешь, ты не в состоянии даже предположить. К тому же, мне кажется, что ты слишком серьёзно ко всему относишься, – засмеялся Хубилай.
– Наверное, если бы я был молодым воином и попал в твою Венецию, мунгальский нухур 1вашего дожа, я точно так же в чужом краю воспринимал бы всё ужасно серьёзно.
– Одним шевелением пальца вы двигаете целые армии, стираете с лица земли древние племена, возводите прекрасные города, сжигаете поля, разбиваете чудесные сады. Стоит вам только пожелать, и всё будет у ваших ног, Кубла‑хан. Вы можете сами увидеть все самые интересные вещи вселенной, вам принесут их прямо во дворец, стоит только повелеть.
– И дворцы Индии? И каналы твоей Венеции? И храмы Иерусалима? Я старик, Марко. Мне очень нужны свежие впечатления. Но у меня очень много работы. Империя велика, я должен быть для неё строгим и заботливым отцом. Я устаю от преданных, но глуповатых людей, которые окружают меня днём. Ты развлекаешь меня своими рассказами уже много вечеров. Знаешь, оказалось, мне интересно даже не то, чтоты видел, мой мальчик. Мне интересно, какты всё видишь, каким образомты воспринимаешь мир. Старение – неприятная штука. Вокруг всё меньше свежести, всё видится слишком знакомым и предсказуемым. И именно сейчас начинаешь так ценить вспышки юного сознания, когда всё представляется значительным, всё такое необузданно цветущее, всё манит и кажется нескончаемым источником силы.