Вышла Татьяна. На лице читалось недоумение:

— Тебе ничего нет…

Мальчик насторожился, уловив в голосе тревожные нотки.

— Давай-ка подождём, может, вечером… Ступай домой.

Он не ушёл, до заката сидел под окнами. Изредка Татьяна выглядывала в окошко. Мальчик ни разу не шелохнулся — ждал…

— Сегодня уже ничего не будет, — не выдержала девушка. — Приходи завтра, авось, объявится письмо, — в голосе не было уверенности.

— Да чего ты с ним нянькаешься, точно с дитём малым? — процедила Нина Ивановна, выйдя на крыльцо. — Сказала бы прямо: помер хозяин! Вон умный какой, поймёт, небось, — глаза начальницы сузились, ноздри раздулись. — Нет твоего хозяина больше, усёк? И не ходи сюда!

Мальчик поднялся, с удивлением посмотрел на Татьяну: та молчала, а глаза блестели влагой.

Пёс дёрнулся, точно сквозь него пропустили электрический ток, сорвался с места и бросился прочь. Подгоняемый одному ему известной мыслью, он летел стрелой. Инстинкт, неведомая человеку интуиция гнали собаку вперёд, и сердце билось в унисон с новым чувством.

Он мчался по отлогому склону низкого холма и уже подходил к линии окаймляющего его неба. Солнце неясно обозначалось вблизи горизонта, почти скрытое за туманом и паром, поднимающимся от вечерней реки. Эти туманные облака были густыми и плотными, очертания их напоминали бегущих по небу собак. Ленивые, они никак не поспевали за Мальчиком. А бассет-хаунд, нерасторопный от природы, летел, точно на крыльях, не разбирая пути. Он не поверил словам недоброй женщины. Дедушка обещал вернуться, и пёс твёрдо знал: хозяин не обманет.

Во дворе в закатных лучах сверкал новенький джип. Калитка была открыта. С радостным пронзительным визгом Мальчик бросился в дом.

За столом сидел дедушка.

Опять был январь, сугробы, ветер и мороз, странным образом проникавший под шкуру. Не спасал даже канализационный люк, на котором я грелся.

Улица, где я жил последние два года, была такой же, как всегда. На скамейках, нахохлившись, сидели неподвижные старухи, которых я знал в лицо. Ничего хорошего они мне не делали, но и ничего дурного тоже. Бесстрашным старухам мороз был нипочём.

Вверху над тёмной сетью проводов и деревьев серело небо, похожее на старый, провисший гамак. Интересно, кто лежит в этом гамаке? Впрочем, какая разница. Сильно хотелось есть. Металлический Ленин и тот, казалось, похудел и сморщился. Ещё бы — бедняга не ел столько лет!

Начинало темнеть. Сквозь снежную пелену виднелся продуктовый магазин. Перед магазином стоял грузовик с крытым кузовом и надписью «КОЛБАСА». Читать за свои три с половиной года я не научился, но так уж повелось, что это слово я знал наизусть.

Мимо прошли двое пьяниц. Я напрягся, но они оказались безобидными. Тот, что постарше, остановив на мне взгляд, замедлил шаг и открыл рот, собираясь сказать что-то. Но лишь сплюнул. К моему счастью, второй дёрнул его за рукав, и они ушли.

С люка я поднялся с трудом. В животе уже несколько недель что-то ныло. Я поплёлся к «КОЛБАСЕ», гадая, отчего вид мой вызывает у прохожих недоумение. Конечно, выглядел я не очень: шерсть свалялась, глаза гноились, уши поели блохи. Вокруг было немало собак, выглядевших куда безобразнее, но никто не обращал на них внимания.

Я услышал визг тормозов. Кинулся в сторону, но было поздно. Холодная махина накрыла меня, и небо исчезло. Боли тоже не было. Наверное, потому что я к ней привык. Я лежал на дороге и смотрел, как вокруг собирались пешеходы.

Знакомый бродяга сказал как-то, что бездомные собаки, как и люди, оказываются потом на небе. Это хорошо: узнаю, кто лежит там, в гамаке.

Я попытался встать, но не смог. Косые взгляды прохожих таяли, а я вдруг вспомнил детство. Вспомнил, как когда-то жил в доме, имел хозяина и был сенбернаром по кличке Лаки, что значит «счастливчик».

По мнению местных жителей, город Без Названия являлся самым комфортным и стабильным местом на всём белом свете. То был очень старый город, впрочем, как почти всё на этой земле. Существовал он с сотворения мира, и происхождение своё безназванцы могли проследить вплоть до Адама и Евы.

Город располагался в чудесной долине, ровной, как стол, и имеющей форму правильного квадрата. Долину опоясывала тихая речка Без Названия, неподвижная, как болото, покрытая плотной зеленью твёрдых кувшинок. Со всех четырёх сторон город обступали крутые холмы, перейти которые никто не отваживался. А ещё дальше, напоминая облака на горизонте, громоздился хаос скал с вечными снегами, сурово отражающими тусклый свет дня. Поистине ландшафт этот представлял собой невесёлое зрелище. Солнце скрадывали густые испарения, поднимающиеся из долины, и потому в городе Без Названия всегда было пасмурно. Безназванцы справедливо полагали, что по ту сторону скал нет ничего вообще.

По краям долины, вымощенной плиткой, размещалось ровно сорок четыре домика серого камня, которые так сильно походили друг на друга, что отличить их было невозможно. Сверху они представляли собой идеально ровные квадраты, венчаемые треугольными, разубранными чёрной черепицей крышами. В домиках было ровно по четыре маленьких окошка — по одному с каждой стороны — с мутными стёклами и частым переплётом. Фасадами домики смотрели на городскую площадь, находящуюся ровно в сорока четырёх ярдах от входа в каждый из них. В центре площади в стародавние времена стоял памятник основателю города Без Названия, достославному господину Агудару. Со временем памятник снесли, поскольку, по мнению отцов города, был он вызывающ и аляповат, и теперь от него остался лишь постамент чёрного гранита.

Жилища горожан были так же сходны меж собой изнутри, как снаружи. Даже столы и стулья стояли в них согласно одному плану. Безназванцы и безназванки тоже необычайно напоминали друг друга: высокие блондины и блондинки с голубыми глазами и тонкими губами на бледных лицах. Их выражение всегда было одинаковым: сосредоточенным и деловым. Равнодушные, скроенные на один манер, местные жители походили на статуи, которые привёл в движение некий маг, не сумевший пробудить в них чувства.

В семьях безназванцев было ровно по четыре человека — отец, мать, сын и дочь, что в общей сложности составляло население города в сто семьдесят шесть человек. А сто семьдесят седьмым был господин Олз, строго следивший за тем, чтобы численность населения не прибывала и не убавлялась.

Господин Олз пользовался у безназванцев непререкаемым авторитетом. Наряду с обязанностями главы города он был судьёй, директором банка и палачом. Худой, точно серебряный от чисто вымытых, картинно расчёсанных седин. Со стороны казалось, Олза только что высушили и накрахмалили. По строгим очкам в стальной оправе и чисто выбритым щекам сразу можно было определить, что мужчина это толковый и энергичный. Деловитое выражение читалось в подтянутом теле, подобранной шее и красивой маленькой голове. Олзу стукнуло шестьдесят, но стареть он умел грациозно. В отличие от остальных безназванцев, Олз носил изящный серый сюртук, фасон которого сделал бы карьеру любому лондонскому кутюрье, и шляпу с пером.

Самолюбивый и, несмотря на внешнюю уверенность, внутренне трусливый человек, сложения жидкого, характером меланхолик, Олз был густо смазан хорошими манерами и в разговоре умел расположить к себе, распределяя между людьми любезности, точно сдавая карты. Когда он злился, воздух вокруг удивительным образом сгущался и белел. Семьи у Олза не было, и вечерами он сам любил готовить ужин из четырёх блюд, а ещё читать на досуге старинные фолианты.

Помимо судебной ратуши, банка и квадратного постамента из чёрного гранита, в городе Без Названия не было ничего. Ни выходных, ни ресторанных счетов, ни слёз радости, ни праздников, ни беспокойства — то есть абсолютно ничего, кроме несокрушимого порядка. Безназванцы вели исключительно правильный, размеренный образ жизни. Библиотеки, храмы, театры, рестораны и галереи им были ни к чему. Вставали горожане с первым криком петуха, умывались, надевали серые сюртуки из полушерсти, завтракали неизменной яичницей из четырёх яиц и отправлялись на работу — в банк или ратушу Их жёны в серых шерстяных платьях и накрахмаленных чепцах оставались дома приглядывать за детьми и готовить ужин из четырёх блюд: салата оливье, супа-пюре, соевой котлеты и крем-брюле. Их сыновья играли во дворике четырьмя стеклянными солдатиками, а дочери — фарфоровыми пупсами с глазами из слюды.