— Точно! Собачек навестим, — с ожесточением насасывая папироску, ухмыльнулся Пашаня — верная тень Лютого — маленький сильный крепыш с наклонностью к сытой полноте и асимметричным, изъеденным оспой, лицом. Обведённый зеленовато-пурпурным синяком глаз его заплыл и превратился в узкую щёлку.

— А чего? Пошли, — дал добро Лютый, бережно бычкуя окурок и подымаясь с завалинки.

В радостном возбуждении направились приятели к дому, что на окраине. Подбитый глаз Пашани, и тот излучал праздничное сияние.

— Нет никого, — оседлав низенький щербатый забор, заключил Лютый. Послышался тонкий тревожный лай — почуяв чужих, собаки заголосили.

— За мной, — скомандовал Лютый и ловко перемахнул в сад.

— Покусают… — струхнул Пашаня.

— Не дрейфь! Однорукий их запирает.

Мягкими, беззвучными движениями пацаны перелезли через забор.

Уверенным взглядом Лютый обвёл двор. Возле губ залегла усмешка: собаки в доме закрыты. Во дворе на привязи лишь две куцехвостые дворняжки.

— Жи-ирная, — ткнул Лютый пальцем в белую косматую собачонку. Псинка металась у будки и глухо тявкала.

— Да она того: беременная, — брезгливо скривился Гнилой.

Оскалившись, собака зарычала. Гнилой отпрыгнул в сторону и с опаской покосился на приятелей, тут же смутившись собственной трусости.

— Ну ты герой! — покатился Пашаня. — Шавки испугался!

— Ах ты! — заорал Гнилой с досады и со всего маху саданул собаку ботинком. Та жалобно взвыла, попытавшись укрыться в будке, но её свалил новый удар. Собака упала на спину и отчаянно завизжала.

— Прочь! — подскочил Лютый, отпихивая приятеля. Ему самому не терпелось выместить на ком-нибудь скопившийся внутри, клокочущий сгусток ненависти. С побелевшим лицом, пеной у рта Лютый пинал, пинал, пинал… не в силах остановиться.

— На тебе! На! — срывалось с губ. Ярость звериная, лютая рвалась из сердца. От воя, что подняли животные, запертые в доме, закладывало уши.

— Что здесь происходит? — у калитки стоял Иван Иваныч, чуть позади юлил Рыжик.

Завидев деда, Гнилой и Пашаня кинулись врассыпную. А Лютый, ослеплённый, ожесточённый, обезумевший, не видя ничего вокруг, добивал давно переставшую голосить собаку.

— Что ты творишь! — закричал старик, отталкивая Лютого, падая на колени. — Белочка! Девочка моя!

Белоснежная шерсть стала бурой.

Старик склонился над умирающим животным:

— Тихо, всё хорошо… — кусая губы, шептал, крепко прижимая к себе собаку.

Лютый оцепенел, не в силах отвести глаз от бурого комочка. Живого ещё несколько мгновений назад.

Иван Иваныч поднялся с колен и обернулся: глубокой старостью веяло от морщинистого лица. За эти минуты он подряхлел на целую вечность.

— Зачем?.. — в глазах не было ненависти — боль.

— Не знаю, — выдавил Лютый и, как ему показалось, оглушительно громко сглотнул ком, застрявший в сухом горле.

— Уходи, — сказал старик.

Лютый не спал всю ночь. Глаза Однорукого, обжигая грудь, перевёртывая внутренности, выворачивая всего наизнанку, смотрели в самую душу…

Первое, что увидел во дворе, земляной холмик под старой липой. Подошёл ближе. Так и думал — могила…

— Не одна она тут, — услышал знакомый голос. — Со дня на день приплода ждали…

Лютый обернулся.

Старик не сводил с могилки потухшего взгляда.

— Я на фронте раненых с поля выносил. Пёс у меня был — немецкая овчарка, Прошей звали. Когда меня ранило — руку осколком гранаты оторвало, из-под пуль вытащил.

— А где он сейчас? — сам не ожидая, спросил Лютый.

— Проша потом ещё долго служил, без меня… Многих спас, пока на мине немецкой не подорвался.

Лютый молчал, смутившись отчего-то, не знал, что сказать.

— Есть у меня один кобелёк, похож очень, я его тоже Прошей назвал. Хочешь, покажу? — предложил вдруг Иван Иваныч.

— Хочу.

Вошли в горницу — просторная, светлая. В нос шибанул резкий, удушливый запах, в глазах зарябило: собаки — маленькие, большие, мохнатые, гладкие, чёрные, белые, рыжие… Одни тотчас заинтересовались гостем, виляли хвостами, обнюхивали, другие — лишь глядели настороженно. На печи, лавках — кошки. Вальяжные, разморенные в тепле, они косились на незнакомца свысока.

— Не кусаются? — несмело спросил Лютый, понимая всю ненужность вопроса. В неловкой выжидательной позе он держался в углу, с опаской поглядывая на громадного пса, лежавшего под лавкой, не сводившего с него умных глаз.

— Ты со мной, значит — друг. Не бойся. «ДРУГ!»

Лютого точно ошпарило. Нестерпимый, жгучий стыд хлынул к щекам, даже дышать стало трудно. Кадр за кадром, словно в кино, перед глазами мелькал вчерашний день. Друг! Старик должен ненавидеть его, обязан ненавидеть, а он: «Друг»! Сознание, очерствевшее сердце отказывались верить, понимать. Неужели такое возможно? Неужели искренне?.. Лютый взглянул на Иван Иваныча: нет, не кривит душой.

— …а это Бимка, — Иван Иваныч знакомит его с питомцами, а он и не заметил. Лютый глянул на крохотного, мышастого цвета пёсика, ласкавшегося к хозяину.

— В снегу нашёл — чуть не замёрз бедолага. Это — Ласка, соседи в прошлом году принесли. Потом, правда, начальству жаловались: лают они у меня громко. Так ведь то ж собаки, как не лаять… — вздохнул старик. — Человеку тоже разговаривать не запретишь…

Лютый молчал.

— Вот — Дружок. Он у нас большой умница. Правда, Дружок? — старик ласково потрепал пса за ухом. — Цирковым раньше был, от табора отбился. Ну покажи, что умеешь!

Пёс встал на задние лапы и потешно закрутился на месте.

— Молодец! — похвалил хозяин, улыбаясь одними глазами. — А вот и Проша. Ты не смотри, что хмурый: нездоровится ему.

Громадина-пёс, отдалённо напоминающий немецкую овчарку, лежал под лавкой, внимательно наблюдая за Лютым. Теперь он перевёл взгляд на хозяина и слабо стукнул по полу хвостом.

— Ничего, скоро пойдём на поправку, — старик тронул сухой собачий нос, пёс бережно лизнул подрагивающую руку.

Лютый только диву давался: «Как с людьми он с ними, ей-богу».

— Вот — Маруся, это — Тошка и Кнут, — продолжал Иван Иваныч. — А здесь у нас кошки с котятами, — указал на печку.

«Чем он такую ораву кормит? Поди, голодает…» — Лютый окинул взглядом тощую фигуру старика. Спросил:

— Они того… друг с другом не дерутся?

— Привыкли. Дружно живём, одной семьёй. Спим, едим вместе — огород у нас, да добрые люди помогают чем могут, спасибо им.

Лютый заметил: бедно живёт Иван Иваныч. Дом хоть и крепкий, но ремонта требует, из мебели — один стол да лавки. Где ж он спит? Видно, всю жалкую пенсию на зверей своих тратит.

— А это Рыжик. Настоящий охотник, — с гордостью сказал Иван Иваныч. — Вот так и живём, — в первый раз посмотрел Лютому в лицо. По-доброму.

— Ну я пошёл, — заторопился парень, борясь со смущением.

Подходя к калитке, Лютый обернулся. Однорукий стоял в дверях, у его ног сидел преданный Рыжик. Что-то защекотало, вздрогнуло в груди…

— Простите меня, — вырвалось.

Старик лишь кивнул.

А ведь он и вправду простил. Глаза предательски повлажнели. Стиснул зубы.

— Ты заглядывай, сынок.

С тех пор каждый день приходил Лютый к старику. Полюбил его фронтовые истории, рассказы о собаках, которые не раз спасали солдат на войне. И чем больше слушал, тем слабее мерцал во взгляде сердитый огонь, сменяясь тёплым блеском. Лютый видел, чувствовал: в этом тщедушном человеке заключена великая сила. Сила доброй, человеколюбивой, всепрощающей души.

Чем мог, помогал Иван Иванычу: дров напилит, воды натаскает, в огороде подсобит, в доме что починит. Как-то раз собак купать вызвался… А однажды стянул с базы, где грузчиком по ночам работал, мешок крупы — большой дефицит, чтобы животину кормить чем было. Старик не принял. Пришлось обратно вернуть.

— Где пропадаешь? — недоумевали пацаны.

Лютый отмалчивался. В последнее время избегал приятелей. Всё чаще тянуло в дом на окраине.

— Ты в курсе: Лютый к Однорукому зачастил? — спросил как-то Гнилой Пашаню.