Нельзя сказать, что Петр чувствовал себя максимально комфортно в таких условиях, но все-таки его многое радовало. И небо над головой, и солнце, и красивая зеленая трава, и относительная свобода. Но больше всего ему нравилось то, что посуда, состоящая из железных кружки, миски и ложки – была не дырявой. Ни одного отверстия. Даже в ложке…

Овцы нисколько не напрягали. На рассвете Петр выгонял отару из загона и все световое время перемещался за ней по небольшой долине, следя за тем, чтобы ни одно животное не отбилось от стада. Каждый день около полудня отара оказывалась возле ручья, делившего пастбище на две приблизительно равные части. Ручей был шириной метра два и совершенно неглубоким. Петр снимал кружку с веревки, удерживавшей штаны от спадания, и утолял жажду, восхищаясь вкусом прозрачной горной воды.

С противоположной стороны долины в то же время к ручью подходила другая отара, принадлежавшая людям из соседнего селения. Долина была поделена между двумя тейпами. Они входили в один тукхум и считались родственными. Но это обстоятельство не позволяло нарушать границу, и овцы (которым, в принципе, было чихать на все обстоятельства) ручей не переходили. Зато чабан, пасущий соседскую отару, неоднократно пытался перебраться на противоположный берег и завязать с Петром разговор. Петр этого совсем не желал. Он демонстративно отворачивался и делал вид, что собирается уходить. Соседский пастух переставал приставать с вопросами, презрительно плевал себе под ноги и занимался своим делом. А дело было у него всегда одно. Из внутреннего кармана короткой телогрейки он доставал зеленую армейскую флягу, наполнял ее водой, выпивал полностью, добрел и, усевшись на один из валунов, начинал что-то бормотать себе под нос, сворачивая самодельную сигарету и с интересом наблюдая за Петром.

Петр не хотел с ним общаться по одной простой причине. Соседский чабан был самым натуральным евреем. Натуральней не бывает. Высокий, тощий и жилистый, с длинным горбатым носом, ноздри которого жили своей, отдельной от тела жизнью. Седые волнистые патлы торчали на голове во все возможные стороны, и плавно переходили в длинную, растрепанную и давно не мытую бородищу. Высокий лоб был испещрен морщинами вдоль и поперек, и эти морщины совершенно непредсказуемо двигались, как им вздумается, создавая на коже абстрактные узоры. Выглядел этот еврей стариком, хотя и достаточно крепким. На вид ему можно было дать не более семидесяти лет.

Обнаружить еврея в чеченском высокогорье было для Петра немалой странностью. Но самое большое удивление вызывало то, что по всем человеческим признакам чабан каждый день находился в состоянии жуткого похмелья. Петр постоянно задавал себе вопрос: где еврей берет алкоголь? А ответа не было потому, что Петр судил о положении соседского чабана по своему собственному. Собственное же положение Петра называлось одним словом, и это слово звучало так – рабство…

Хозяин – зажиточный чеченец Иса Мансуров – купил его осенью девяносто девятого года в Урус-Мартане, привез в свое селение и посадил в глубокую и просторную яму, где уже находились двое пленников. Первым был молодой лейтенант-танкист – мальчишка еще – украденный где-то в Ингушетии. В не совсем трезвом состоянии его заманили, якобы, к проституткам, дали по голове кастетом и привезли куда надо. Он сидел в яме уже больше двух месяцев. Его доставали наверх раз в неделю и качественно били, после чего сбрасывали вниз. Отлежавшись, он обычно начинал смеяться и шутить, осторожно раздвигая сведенные болью разбитые губы. Он был детдомовцем, и у него не имелось никакой родни – ни богатой, ни бедной. Поэтому он врал чеченцам, что ни попадя. Те не теряли надежды получить за него выкуп. Лейтенант прекрасно представлял себе то, что людей, желающих заплатить за него деньги, в природе не существует. Это касалось и Министерства Обороны. Он знал, что обречен, но никогда не унывал и всегда смеялся, называя своих жадных мучителей тупорылыми и жадными носорогами.

Вторым ямным заседателем был бизнесмен откуда-то из Подмосковья. Он чудесно отдыхал на одном из горных курортов Кабарды, пока не решил сходить в туалет, расположенный в заднем дворе кафе. Вместо того, чтобы вернуться к блюду с дымящимся шашлыком, он с разбитым в кровь лицом, в связанном состоянии, проделал многокилометровый путь, валяясь в кузове грузовика, и оказался в филиале горного курорта, в роли которого выступила мансуровская яма. Находился он в ней всего две недели и чувствовал себя спокойно. Выкуп должны были привезти вот-вот, благо с деньгами у бизнесмена все было в порядке. Он, практически, не общался ни с лейтенантом, ни с Петром. Помощи в выкупе танкисту не предлагал, хотя знал, что того, в конце концов, убьют. А лейтенант и не просил. Но смотрел на бизнесмена гордо и свысока, и даже иной раз – с великодушной снисходительностью. И была в этом обреченном мальчишке какая – то сила житейской всепонимающей мудрости, которая дается только зрелым, прошедшим через многие жизненные трудности, людям.

Петра поднимали каждый день на заре. Иса знал о том, что он – бывший заключенный, и никакой родни у него нет. Знал он также, что схвачен Петр был в Карачаево-Черкесии при попытке перейти грузинскую границу. Знал, что выкуп за него получить невозможно и поэтому покупал его просто для своих хозяйственных нужд (как рабочую скотину), так как такой неперспективный, да еще в возрасте, невольник стоил совсем недорого. Поэтому Петра употребляли для различных дел. Он чистил коровники, носил воду, рубил дрова, и занимался другой подобной грязной работой. Тумаки он получал постоянно и ото всех. Даже от детей. Побои всегда сопровождались руганью, но Петр, не обращая на все это внимания, покорно выполнял, что прикажут.

Вечером его спускали в яму и всем давали есть. Кормили одинаково. Рацион состоял из котелка густой несоленой кукурузной каши и ведра воды. Ложек не было и потому ели руками. Лейтенант, смеясь, говорил, что чеченцы отступают от требований своей религии, так как развели у себя под носом самый натуральный свинарник. Бизнесмен кривил лицо, но кашу все равно ел и, насытившись, удовлетворенно отрыгивал…

Все закончилось в первый день зимы. Утром Петра подняли наверх, и он стал заниматься своей обычной работой. Через несколько часов во двор к Исе въехал грязный УАЗик. Какой-то представительный бородач зашел в дом, неся в руках плоскую коробку от автоматных патронов. Спустя двадцать минут, уже без цинковой коробки, он появился на крыльце в сопровождении довольного Мансурова, который что-то прокричал своему младшему брату Селиму. Бизнесмена достали из ямы, и он сам залез в машину. Бородач обнял Ису на прощание, сел в УАЗик, и укатил, увозя проплатившегося страдальца к хорошей сытой жизни.

Веселый Иса созвал родню, раздал распоряжения и двор наполнился суетой. Петр справедливо заключил, что началась подготовка к торжеству. Он ни разу еще не видел горских праздников, но интерес его заключался не в жажде зрелищ. Он надеялся, что с праздничного стола ему может что-нибудь перепасть, так как каша надоела порядком.

Дом у Исы был самым большим в селе и поэтому смог вместить несколько десятков родственников. Все они были мужчинами. После полудня гости зашли внутрь, и в воздухе вкусно запахло жареным мясом. Во дворе остались только двое: старший восемнадцатилетний сын Мансурова – Магамад, и семнадцатилетний племянник Муса. Они позади дома зачем-то вкапывали два деревянных столба. Снега было мало, да и для сильных морозов время еще не пришло, поэтому земля не успела промерзнуть, и дело у них продвигалось споро.

По силе все более увеличивавшегося шума внутри дома, Петр, рубивший дрова, догадался, что, скорее всего, дело там без алкоголя не обходится. И он оказался прав. Когда вся толпа вывалила во двор, Петр, от греха подальше, спрятался за поленницу и принялся оттуда наблюдать за происходящим.

Глаза у горцев блестели, лица были красными и хмельными. Они громко смеялись и гортанно вскрикивали. Неожиданно посреди двора показались Магамад с Мусой. Впереди них шел, хромая, лейтенант. Толпа расступилась, и офицер оказался стоящим в центре сборища. Он был бледен лицом.