Вот и все, что можно было заметить в первом чтении.

Очень хотим Вашу вещь пустить в №5 (майский)[104]. Открыть ею весну. Сможете ли Вы нам сдать ее в окончательном виде в пределах этого месяца? Очень жалеем, что не удалось встретиться и поговорить с Мальро[105] (Тарасенков обменялся с ним лишь несколькими фразами при случайной встрече) — он тут, в Москве, был занят буквально по горло. Передайте ему, пожалуйста, при встрече наш самый горячий привет и скажите, что мы ждем его новую вещь, которая, надеемся, будет печататься опять у нас. Делимся с Вами большой радостью: в №4 у нас идет цикл новых стихов Пастернака[106].

Крепко-крепко жмем руку

Привет!

Полностью впервые. Копия — РГАЛИ. Ф.618. Оп.2. Ед.хр.1086. Л.85–86. Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909–1956) — критик, сотрудник редакции журнала «Знамя», собиратель и описатель фундаментальной библиотеки русской поэзии XX века. Сергей Иванович Вашенцев (1897–1970) — прозаик и драматург, ответственный секретарь редакции «Знамени».

<Москва, в Париж> 20/III-36

Дорогой Илья![107]

Залпом прочел Вашу книгу[108], затем несколько раз перечитывал некоторые автобиографические главы. Книга меня настолько взволновала, что решил — вопреки моим правилам — написать Вам несколько строк.

Книга эта — у меня нет никаких сомнений — написана кровью Вашего сердца. Она самая искренняя, самая взволнованная, самая душевная из всех Ваших книг, которые мне довелось читать. В книге есть та естественность, которая всегда отличает произведение искусства от ремесленничества. Книга умная — и содержательная — Вам есть что сказать читателю.

Я бы хотел назвать книгу Вашей исповедью, в которой Вы сводите суровые и окончательные счеты с Вашим прошлым — и все это наверняка для того, чтобы следующую Вашу книгу — я надеюсь, о дне четвертом или пятом нашей жизни — Вы могли написать на большом дыхании без оглядки назад.

Книга Ваша глубоко оптимистична. Это факт. Но я не могу вот уже несколько дней отделаться от мысли — что, несмотря на весь оптимизм книги, — в ней много грусти, точнее я бы сказал, какой-то грустной иронии. Не потому ли эта грусть, что Вам пришлось блуждать по тропинкам, которые не помечены ни на одной, даже самой подробной, карте? Что Ваш послужной список — как Вы сами пишете — это список заблуждений? Или потому — эта ироническая грусть — что хотели бы Вы писать книгу о дне четвертом[109], — а надо писать о себе, без этого новых книг, более высоких, чем прежде — не вышло бы?!

Но я вспоминаю, что тут же рядом — Вы заявляете, что, несмотря ни на что, Ваш путь кажется Вам прямой линией, хотя его легко принять за круг. Что нужны были не только удачи, но и потери, вывихи, годы немоты.

Так ли это? не может ли это быть понято так, что лишь люди, прошедшие путь суровый, могут по-настоящему понять весь великий смысл нашей жизни, всю ее прелесть, что лишь они могут эту жизнь по-настоящему любить.

Вы говорите, что Вас привлекают трудные судьбы людей. Я понимаю — Вы этих людей лучше знаете. Но с другой стороны, не может ли быть это понято так, что в людей, у которых судьба надломлена (Кроль, Шестов, Наташа, Васса[110]), Вы больше верите, чем в девушек, которым еще не приходилось плакать?

Я боюсь показаться назойливым — я ставлю вопросы — и не даю на них ответа. Но это потому, что в книге я не нашел полнокровного ответа на эти вопросы. Есть только намеки. В книге много горя и мало радости. Конечно, Вы, может быть, правы — в радости надо быть еще стыдливей, чем в горе, — но Вы сами знаете, как крепко читатель наш тоскует по книгам радостным — в хорошем и глубоком смысле этого слова (без ходульности, риторики, сантиментализма и других суррогатов).

Несколько слов о композиции книги. Я знаю, что Вы привыкли ценить форму. Хотя Вы сами признаетесь, что из-за формы Вы зачастую забываете содержание. В этой книге содержание, конечно, господствует. Но все-таки должен Вам сказать, что композиционное строение книги (по композиции она напоминает мне «Новую пищу» А.Жида[111]), все-таки затрудняет ее доходчивость до широкого читателя.

Я не знаю — в курсе ли Вы тех острых дискуссий о формализме и натурализме, которые сейчас после статей «Правды» захватили весь фронт искусства[112]. Я не скажу, что все, что говорится и пишется в этой дискуссии, стоит, так сказать, на уровне. Но требования — за простоту, народность, естественность литературы и искусства против трюкачества, сумбура, равнодушия — выявились совершенно отчетливо.

В этой связи я бы на Вашем месте выбросил ссылки на Хлебникова[113].

Возражение у меня вызывает также глава 17 (<19>19-й и <19>20-й годы). Я понимаю весь иронический стиль этой главы. Но нельзя все же ограничиваться бытовой стороной при описании климата страны в эти неповторимые годы[114]. Затем я бы снял имена Бухарина, Карахана[115].

Вот и все. Может быть, Вы сумеете учесть кое-что из того, что я нацарапал (хотя я знаю, как это трудно, когда книга уже написана).

А засим крепко Вас обнимаю, дорогой друг.

Желаю Вам много бодрости.

Ждем книгу для пятого номера «Знамени».

Привет от всей редакции.

Полностью впервые. Копия — РГАЛИ. Ф.618. Оп.2. Ед.хр.1086. Л.68–69 (подпись автора отсутствует в копии). Семен Борисович Рейзин (1899—?) — тогда зам. ответственного редактора «Знамени». Ответ ИЭ на это письмо — см. П2, №168.

Москва <в Париж> 23 III 1936

Дорогой Илья Григорьевич!

Я на 12 дней выбыл из строя (болел), поэтому отвечаю на Ваше письмо[116] с опозданием, за что прошу извинения.

Первый вопрос, какой мне задал в Москве Мальро, был такой: «Я прошу от своего имени и от имени А.Жида объяснить мне — какие крупные разногласия разделяют советских писателей и Эренбурга». На этот вопрос я ответил: «„Разногласий“, которые бы разделяли советских писателей и Эренбурга — нет, ибо Эренбург сам советский писатель. Речь может идти о творческих разногласиях у ряда советских писателей с писателем Эренбургом. Эти разногласия были и есть, происходят они в рамках советской литературы». Так ответил я Мальро.

Признаться, я не понял сначала вопроса Мальро. Стал он мне понятен через несколько дней, когда я получил Ваше письмо.

Вы зря ставите так вопрос: «с величайшей охотой буду впредь воздерживаться от каких-либо литературно-общественных выступлений и в Союзе, и на Западе».

Известно, что Ваши литературно-общественные выступления никем не навязаны, что они являются результатом внутреннего вашего убеждения. Почему же отказываться от выступлений, которые продиктованы внутренним убеждением.

Вообще метод «отставки», как Вы знаете, сочувствия обычно не встречает.

Что касается главного — отношения к Вам, я могу только повторить то, о чем я Вам неоднократно писал и говорил.

Вы имеете свою оценку творчества Пастернака, с которой иные могут соглашаться или не соглашаться[117].